Открытие выставки 23 июня 2007. Начало в 17.00. На открытии состоится концерт "Солистов Екатерины Великой".

То есть, вот вам расчерченное поле. Проходит безымянный работник и подстригает это поле: прямоугольное, не шаткое. Три с половиной сантиметра текстурной глубины. У поля есть измерения и горизонт - так, по крайней мере, видно от ворот. Мысль художника - то же поле. Его тоже стрижёт кто-то безымянный. И если мысль, прямо направленная не на предмет, но на действие, находит возможность взять - и высветиться, мы ясно увидим разметку, увидим, где "вне игры". А значит, этот век заставляет опять отвечать на вопрос: "что такое искусство?".

Нынешние величайшие художники современности слышат вопрос и отвечают. Головой отвечают.

Об этом линия. Потому что акт искусства происходит точно тут. Встречаются линия и не-линия. А дальше - кто победит. Футбольное поле оно - как? Абстракция - или нет? Вдуматься если: футбольное поле ничего не означает, кроме себя самого. План выражения и план содержания слиты в его плоскости. Абстракция. С другой стороны, вот оно, поле, совершенно конкретное, относительно зелёное, там Зидан и карточки красные: нет, не абстракция никакая. Тогда что? И, коли в этом месте творится современное искусство, то какое оно, искусство, сегодня?

Поле художественной мысли рождается в дихотомии абстрактного и конкретного, дихотомии старой, как Платон… Но. Искусство всегда определяется пространством, где это отношение будет икрами из глаз (кто-то упал на траву). Здесь и сейчас в такое пространство выросла та фотография, о которой дальше пойдёт речь.

Жанр определять глупо. Нет, жанр - необходимая вещь. Для девятнадцатого века. Важно вот, собственно, что: как абстрактное имеет означающее означаемым, так же в точности оно - на самом деле - вещественно, функционально и научно достоверно, то есть: конкретно (курсив и далее - мой). Всё это удовольствие - в представленных работах.

Искусство всегда - с начала. Продолжает - посредственность. Искусство бьёт сразу, причём не с угла как-нибудь, а так - в лоб, что называется. Вспомним Виллендорфскую Венеру, этот жирно наполненный космос в первобытном известняке, исходную формы перед большим взрывом. Миф обязывает к цикличности - ну так вот она, Венера наша, - в заглавии каждого века искусства. И этого века - тоже. Работа "Виллендорфский Генезис", кстати сказать, есть сам механизм вспучивания почвы художественной мысли, обнаруженный и зафиксированный фотографическим способом.

Что тут с необходимостью? Расход силы. Художественное предполагает управление равновесием вновь открывшегося мира. Демиург - мастер дрибблинга. Таким он появляется собственной траекторией на поле, организуя плоскость со всеми её измерениями, появляется - и управляет пространственной ситуацией, внося оказию, если того пожелает. Подобная оказия в данном случае должна пониматься как важнейшая составляющая его искусства. Ею оправдан и окончательный "выбор Зизу" и падение монолита третьего Рейха. Иначе говоря, оказия - инструмент в руках творца - есть необходимый и всецело обоснованный элемент художественного (в ретроспективно-исторической серии работ о Рейхе она спряталась между двумя щелчками затвора ["затвор" и "автор": Z-анаграмма]: перед нами - конец и начало, оказия где-то рядом).

Поля неравномерно вытаптываются солдатами, рядовыми футболистами, бесчисленными табунами прочего случайного люда - и только художник точно давит нежными бутсами босховские апельсины. В конце концов, что может быть реальней апельсинов Иеронима Босха? Только раздавленные апельсины - и сегодня это кажется правдой.

В чём сила? Загадка, которая из века в век придумывается сама собою внутри некоего вдумчивого болельщика-от-искусства. Что ж, он нисколько не изменился, он такой же, как и во времена набоковской юности - "обычный зритель: из-под кепки / губа брезгливая и крепкий / дымок Виргинии"… Ну, плюс то, что "Бодрит, Окрыляет и сделано в США" - синицей в кулаке. И он, конечно, вопрошает вне игры. Ему не пережить дихотомии, ему нужен хоть какой-то синтез, чтобы успокоиться и узнать: а золото - чьё?

На самом же деле, действительность куда абстрактней всякой абстракции, которая, в свою очередь, суть действительность, многократно увеличенная, действительность, возведённая в степень поля. Но это безоговорочно ясно лишь одному художнику. А может быть, двум.

Что ещё? Двадцать первый век.