Андреев Николай Иванович
(1792-1870)

Воспоминания офицера 50-го егерского полка

Учеба и формирование

I

Отец мой, служивший во времена Великой Екатерины в драгунском полку, оставил службу с чином подпорутчика и по отставке определился в статскую службу в городе Пскове, где был любим бывшими наместниками г. Беклешовым, Ламсдорфом и Пилем. Женился он в 1784 году Июня 17-го на дочери дворянина Мягкова, Елене Васильевне, которой тогда не более было 14 лет. Позднее отец мой перешел на службу той же губернии в уездный город Порхов, где купил себе дом на берегу реки Шелони и где я родился в 1792 году Апреля 5-го числа.

В 1798 году старший мой брат Василий был определен в Военно-Сиротский дом или Корпус, который был учрежден Императором Павлом^[1]. Заведение сие было любимым у Государя. В нем был комплект двух сот и сверх-комплектных до 300 человек. При сем же заведении были солдатская рота и отделение девиц около ста. Директором был назначен любимец Государя, бывший в Гатчине маиором, что в последствии генерал маиор, кавалер и командир, Петр Евстафъевич Веймарн. Корпусными офицерами были дети Веймарна, Александр, Владимир и Иван Петровичи; солдатскаго же отделения прежде капитан Нолькен, а в последствии маиор Книпер. Директри-

173

сою у девиц жена директора. Следовательно, вся власть была у одного лица.

Вот настал и мой час. В Декабре 1802 года, нарядив меня и брата Нила в зеленые сертуки с стеклянными пуговицами, в средине коих были из фольги звездочки и в тафтянныя высокия стеганыя шапки на вате, в конце коих находились большия пуговицы, обернули нас в заячьи шубы, крытыя нанкою. Сборы в дорогу в старину были большия: за полгода говорили, что нужно ехать к Рождеству, за несколько недель соседи прощались, сбирали экипажи, служили молебны, повозки были за неделю у крыльца. Люди, Матвей и Минка, ходили взад и вперед в длинных сертуках, подпоясанные кушаками. За три дня изготовили дорожныя кушанья. Настал, наконец, час разлуки — дворня все до единаго, не исключая малолетных у матерей на руках, собралась; плач и рыдание сопровождали наш поезд. Не буду описывать дорогу; помню только, что мы везде останавливались в крестьянских избах для ночлега и покормки лошадей. Тогда харчевен или постоялых дворов было мало.

По приезде нашем в Петербург, мы остановились на квартире на Песках, близ Рождества, у кофишенка^[2] Щербаева. Праздник Рождества Христова прошел, настал новый 1803-й год; помню, что отец мой, по знакомству с стариком Брызгаловым, служившим в Михайловском замке (это ныне Инженерное Училище) имел случай видеть из онаго замка великолепный фейерверк, данный на Царицыном лугу в столетие С.-Петербурга. Зрелище было великолепно; но я, по молодости дет, ничего не мог заметить особеннаго.

Меня с братом Нилом отвезли вскоре в Корпус, тот же, где был старший наш брат, и родители наши вскоре уехали в свою деревню. Первое время в Корпусе мне было чрезвычайно скучно и единообразно. Нас приняли сверх комплекту, надели толстые солдатские мундиры; но по просьбе родителей наших мы спали с комалектными, у которых как мундиры, так и все содержание было гораздо лучше сверхкомплектных, у коих было все солдатское.

Обмундировка наша была следующая: поярковая^[3] треугольная шляпа с шерстяным кордончиком, мундир довольно длинной, зеленой с красным высоким воротником, голова напудрена, сзади заплетены с боков маленькия косички в три прядка, а посредине коса с подкосником, обернутая черной лентой, белая протупея застегнутая поперек портами, спереди оной медная пряжка, белые суконные исподницы, башмаки тупоносые с медной пуговицей. Нас поместили в 1-й класс, потому что мы знали только читать по-русскии более ничего. Как теперь помню, что в

174

классе нашем были два брата Ганибалы, Федор и Иван, весьма черные лицом и телом, с курчавыми черными волосами и большими белыми глазами и зубами. С нами были и солдатския дети в одном же классе. Учителями нашими были солдатские воспитанники из музыкантов.

Директор наш любил удовольствия; для своих детей, кадетов и девиц. Он учредил домашний театр у себя на дому на чердаке, в коем играли кадеты и его сыновья, они же и женския роли: из них был недурен кадет в женской роли Лямин, который впоследствии взят Цесаревичем в конную гвардию юнкером. Костюмы доставались из малаго театра племянником начальника театра Казаса, Албертом. Иногда сбирались танцовать у директора, и кадеты играли в билиард. Могли везде кадеты быть в партикулярном платье и всегда по просьбе были отпускаемы домой, часто и не в праздник, девицам тоже был отпуск из Корпуса с родственниками, а часто и с знакомыми... Со мной были в одной спальне племянники директора Александр, Федор и Петр; последний ныне начальник главнаго штаба и генерал-адъютант. Учители наши были неважные, и на успехи кадет никто не обращал внимания до того, что некоторые были в классах, а другие играли на дворе в мяч и шехарду. В 1805 году вышел в отставку наш директор с сыновьями, купив себе хорошее имение в Ямбурском уезде. По увольнении директора Веймарна многие очень сожалели, что лишились отца: так его называли кадеты. После него переобразовался совершенно Корпус, отделение девиц переведено в другой дом, солдатская рота в Рамбов^[4], уничтожены сверхкомплектные, все были разделены на две роты. Директором назначен полковник Ген, офицеры даны из армии и гренадеров. Ротными командирами назначили двух капитанов Эбергарда и Свечина, они оба были строги до чрезвычайности. Эбергард, чахоточный, сухощавый и никогда не улыбался, сек кадет без пощады и, кажется, сам наслаждался, до того что многих полумертвых выносили в лазарет, а г-н Свечин не уступал злостъю и варварством Эбергарду. Они изобрели, чтобы и самыя розги были по форме, размачивались и парились в горячей воде. Секли ими на скамейках солдаты, и нередко давали до 700 розог и более. Жестокость сих варваров известна была многим. Дали лучших учителой, перестроили дом, и Корпус принял один вид с прочими корпусами.

Я забыл сказать, что 1805 года уничтожили на голове пудру и косу, а 1807 года дали кивера и портупею чрез плечо. В сем же году взяли от нас лучших офицеров Клугина и Галченкова в лейб-милицию; но она, возвратясь из Прусскаго похода, переформирована в Финляндский полк. В сем же году сформирован

175

лейб-уланский полк, из баталиона гвардейских егерей сформирован лейб-егерский полк. Директор наш Федор Иванович Ген приказом по Корпусу установил, чтобы отпускаемые в праздник кадеты никак бы не ходили к параду, что бывал у дворца каждое Воскресенье; но как обыкновенно всякое приказаиие в последствии времени забывается, также и сие. Я был отпускаем со двора к почтеннейшему семейству Станищевых, куда каждый праздник, по милости, можно назвать, сих благодетелей, я с братом ходил; нас любили и ласкали как ближайших родных. Я утром вышел погулять и, встретясь с кадетом нашего корпуса Зеничем, условились идти в Эрмитаж, куда свободно нас пускали по билетам, которые легко можно было достатать, и проходя мимо дворца, видим развод и Государя. Как же пройти и не взглянуть? Мы остановились, но что же? Не прошло пяти мпнут, как подошел к нам директор, спросил наши фамилии и велел идти в Корпус; всякий может вообразить, какимь страхом мы были поражены. И, отойдя от дворца, не разсудили мы вернуться в Корпус, а пошли каждый по своим квартирам и явились в Корпус к вечеру со всеми вместе. На другой день в обед наш пришел директор и спросил нас; мы встали, извиняясь, что ненарочно, но проходя мимо остановились. На сие не получили накакого возражения, а вечером фельдфебель Ходовский показал нам письменный приказ директора, в коем было сказано: «кадеты 2-й роты Андреев и Зенич ослушались приказа и были на параде найдены г. директором, за каковое ослушание при собранин всей роты наказать их розгами». Я сознаюсь, ночь всю провел без сна. В 9 часов пошли в классы. Куда тут науки и уроки! Меня не помню что спросили, я не отвечал, хотя по обыкновению кадеты мне подсказывали и давали знать знаками; но я был растерян и за сие поставлен среди классов на колени. В это время входит инспектор Шумахер. Увидя меня, повернулся и сказал: «Экой болван!» Но я был равнодушен и думал, что меня будут терзать. Пришла пора, вышли из класса, построили роту, повели обедать. Разумеется, я до обеда не дотрогивался, кончился обед, начали выносить лишние столы (ибо залы у нас не было, потому что дом перестроивался наш, а мы жили в наемном у купца Кочерова, комнаты были малы, рота поместиться не могла), привели всю роту, поставили скамью длинную, явились палачи-солдаты с ужасно-длинными мокрыми розгами, и за ними не замедлил придти главный капитан Свечин; вызвав меня и Зенича на средину, велел прочитать указ. Куря сигарку, он мигнул нам, и я первый повалился на скамью. Не помню что я чувствовал, пожар, огонь, боль, но к счастию оробев, я мало подавал голосу; меня кончили и сняли. Но ужас был Зеничу — несчастный кричал во всю глотку,

176

и его, как имеющаго хороший голос, по словам капитана секли без пощады; считавшие по обыкновению удары прочие кадеты сказали, что мне 80, а Зеничу 533 ударов были наградою за любопытство развода.

Мне шел уже 17 год, но успехи по наукам очень слабы: я был еще во 2-м классе. Я думал: что делать? Офицером буду нескоро, и очень не скоро, разве чрез 5 или 6 лет. Как быть? Блеснула мне мысль: буду проситься из Корпуса в отставку. Решил и написал батюшке о моей болезни и прочее, выдумал многое. Отец мой разсудил и разрешил мне выдти, написав благодетелю моему Станищеву, чтобы употребил все средства меня освободить; а тот адресовался к знакомому ему адъютанту старшему Цесаревича Лагоде и я чрез неделю оставил ненавистный мне Корпус, где я провел семь лет.

Вот я на свободе и нимало не помышляю, что я буду и какую теперь разыгрываю роль. Нанял я недорого подводу и приехал к отцу. Первое его слово: что ты, и чем будешь заниматься? Куда думаешь вступить в службу? Я еще ничего не обдумывал, но отвечал: «Как вам будет угодно!» — «Хорошо, живи дома и что из тебя выйдет». — Я же с перваго шагу так соскучился, что не знал что делать; и наконец блеснула мысль благая: я прошу отца отпустить меня в Петербург, где я сам определюсь в дворянский полк, называемый тогда волонтерным, из дворян устроенный 1807 года, в коем были дети, старики и отцы с сыновьями. Он состоял при 2-м Кадетском Корпусе^[5]. Отец мой одобрил мой выбор, благословил и к новому 1810 году отправил меня, дав в дорогу 50 рублей ассигнациями. Я был Крез.

По приезде в Петербург, имея свидетельство о дворянстве губернскаго предводителя, я чрез неделю был принят в Корпус волонтером во 2-й батальон. Явясь к баталионному командиру Энгельгарду, я сознался ему, что был в Корпусе Военно-сиротском, оттуда вышел по болезни, и учился математике, знаю читать и писать по-французски и по-немецки, географии хорошо (это я не прибавил, потому что любил сию науку), историю, рисовать, ну словом, что меня учили. Я был принят милостиво и окружен как воспитанный хорошо. Буду офицером чрез 6 месяцев! Я занялся фронтом^[6], в классы не ходил, потому что учились только те, кто не знал читать и писать по-русски и первых четырех правил арифметики. Я уже был в общем мнении профессор, хотя правду сказать только то и знал, чему учили других. Фронт я понял скоро и дожидался выпуску, но увы, тщетны наши надежды! Цесаревич Коистантин Павлович, узнав, что гг. батальонные командиры берут деньги с кадет и выпускают их чрез два месяца, имея их своими пансионерами и на своем столе, берут

177

с них по 1200 рублей и более, запретил всех прежде года не выпускать офицерами. Я должен был оставаться на год, но меня произвели унтер-офицером. В это время определены были в один со мной Корпус и меньшие мои братья Александр и Петр. Житье мне было превосходное против Военно-сиротскаго: свобода и без классов, стол изрядный. В Июне пошли кадеты, в том числе и наш полк, в Петергоф на практический поход. Довольно было приятно, мы были на маневрах с гвардией, наш баталион поместили в Аглицком саду во дворце. Ученье, частые смотры императора Александра и разводы каждый день. Цесаревич любил наш Корпус. Вскоре баталионные командиры были подполковники и полковники с орденами на шее Св. Анны и Владимира; награды частыя и щедрыя сыпались им. Дали полковаго командира, полковника из свиты, Куруту, который был только во фронте командир, а всегда был при Цесаревиче, а внутренно распоряжались баталионные командиры. После похода Цесаревич представил 8-мь человек в гвардию, подпорутчиками фельдфебелей и прапорщиками унтер-офицеров; конечно последние были пансионеры баталионных начальников. Нашей 5-й роты фельфебель А. Арбузов был выпущенъв лейб-егерской полк подпорутчиком, а пансионер Михайло Александрович Корсаков в Преображенский прапорщиком. Первый теперь командир гвардейскаго корпуса и генерал-адъютант.

Приближалась осень. В Сентябре вызывали желающих в кавалерию. Разумеется, я, пробыв 8 лет в Корпусе, объявил желание, которое вскоре назначение переменилось. Из прежних охотников в кавалерию спросили желающих в пехоту в новоформированную дивизию 27-ю. Я от того непрочь. Чрез неделю свели нас охотников к Цесаревичу в Мраморный дворец, а он к Государю в Зимний, во Владимирскую залу. Царь нас поздравил и велел немедля экипировать, что исполнено было с величайшею скоростию на казенный счет; но как? нитяные кутасы^[7], шарф и темляк^[8], эполеты медные^[9] и сукно кадетское, но и зато слава Богу и Царю! Я не имел ни гроша, из дому получить не надеялся, чтб после оказалось справедливо. Я был назначен в 50-й егерский полк 27-й дивизии. Описывать ли восторг и чувство стараго кадета, когда я надевал шпагу? Из разных корпусов 100 человек представлены мы были к Государю, который, осмотря нас, просил служить хорошо, и на другой же день нас выслали из Петербурга, выдав прогоны в Москву. Я, не получа отпуска (ибо никого не отпускали), самовольно заехал к батюшке и, пробыв у него дня три, поехал с ним к дяде Беклешову проститься с сестрами. Через два дня я был уже к дороге к Москве. Батюшка дал мне 150, а дядя 250 рублей на шарф серебряный^[10], как он мне

178

тогда сказал. Я имел 400 рублей ассигнациями. Вот все мое богатство было: жить до трети года. Нужно было сшить платье получше. Но все Бог справил.

По приезде в Москву, явился я к шефу полка (они тогда в каждом полку были) полковнику Николаю Гавриловичу Назимову, который обласкал меня, сделал батальонным адьютантом и велел всегда у него обедать и пить чай. С сего времени до отставки моей из службы сей добрейший человек мне был вместо отца и был моим благодетелем во многих случаях. Упокой Господь его душу! Он умер генерал-лейтенантом в 1828 году, в Тобольске комендантом. Я выпущен был 1811 года, в Октябре. Мне отвели квартиру в Спасских казармах близ Сухаревой башни, где и полк наш был расположен. Я первой из офицеров явился, после меня из корпусных 2-го Постников и нашего Девянин явились. Формировка полка началась из 3-х рот Московскаго гарнизоннаго полка^[11]. Люди были не хуже гвардейских солдат, иные и лучше^[12]; но офицеров несколько, Боже упаси, которые в последствии все из полка вышли. В наш полк пришла еще гарнизона Уральскаго рота с маиором Тихановским и тремя офицерами. Маиор сей служил 1812 год у нас, был доброй человек. После поступили рекруты, и мы к новому 1812 году были сформированы.

Москвы я описывать не намерен; да по молодости и ветренности моей замечаний не делал, и занятия мои по службе во весь день того не дозволяли. Я имел свободный один вечер, обыкновенно занимался ежедневно: утром из рот соберут к разводу, я разсчитаю, командую разводом, в 11 часов еду за паролем и приказанием к коменданту в Кремль, оттуда возвратясь занимаюсь у полковника, у него же и обедаю, в пять часов вечер же мой. Знакомых я никого не имел, выключая почти всей дивизии офицеров, где мы часто встречались в кофейной у Грека или на бегу, что я очень любил смотреть. Вечером были в своей компании или катались по городу. Словом, жизнь моя в Москве была очень единообразна. Дивизия наша была готова. Командовал ею генерал Неверовской, почтеннейший, добрейший и храбрейший; бригадные наши были 1-й Ставицкой, флигель-адъютант, полковник, 2-й Александр Яковлевич Княжнин, полковник и нашей 3-й флигель-адъютант полковник Воейков. Дивизия одета была превосходно, люди отличные, корпус офицеров прекрасной. Государь прислал осмотреть и по донесении инспектора полковника Семеновскаго пол-ка Лихарева дивизионной начальник получил чин генерал-лейтенанта^[13].

В Марте месяце 1812 года мы выступили из Москвы вся дивизия и расположились в ближних городах Московской губернии.

179

Полк наш назначен квартировать в Звенигороде, а наш баталион в Воскресенске^[14], заштатном городе, в коем храм, построенный патриархом Никоном по модели Иерусалимскаго. Квартиры были для нас и солдат очень хорошия, примечательнаго там кроме храма ничего не было, я говел в нем и встречал первый день Пасхи. Храм великолепной, в нем было еще при мне 28 приделов, один главной большой на средине и с боков, стены круглыя, похоже на театр, с тою разницею, что галереи внутри храма и за ними приделы. В средине главной церкви большая часовня, разделена на два отделения, в последнем стоит плащаница и освещена свечами и лампадами, с боку другой стороны еще часовня, гораздо меньше, в ней деревянное изображение Христа Спасителя во весь рост в терновом венке, сидящаго на камне в темнице. Галереи в церкви около приделов в три яруса; в главном приделе с правой стороны гора Голгофа, на ней ежегодно бывает напоминовение снятия со креста. С одной из галерей с правой стороны есть вход на колокольню, которая довольно обширна. Оттуда видна деревня Иуды и Вифлеем^[15], находящийся от монастыря в ¹/₂ версты; дорога к нему обсажена березками. В Вифлееме небольшая церковь поставлена на пригорке, строение каменное, еще цел небольшой дом патриарха Никона очень простой работы, без всяких украшений^[16]. В монастыре тогда было не более четырех иеромонахов и всей братии с прислугою до 20 человек; при мне даже не было архимандрита, только один строитель. Монастырь очень не богат, и видно, что мало бывает посетителей и пожертвований, хотя оной недалеко от столицы, в 63 верстах, которая издревле славилась подаяниями и приношениями в церкви^[17]. Там мощей никаких нет. Жаль очень, что если сие великолепное здание и священное для христиан упадет; не знаю, в каком оно теперь виде. Монастырь сей построен в 1 версте от заштатнаго городка, ныне местечка Воскресенска, в коем строение деревянное, одна церковь, жители купцы и мещане. В окружности онаго деревни экономическия очень богатыя, крестьяне все староверы разных сект.

 

 

180

Примечания:

[1] Военно-Сиротский дом был учрежден Павлом в Гатчине, 28 декабря 1792 году еще в бытность его великим князем. По воцарении Павла I (1796 г.) корпус был переведен в Петербург. С 19.02.1829 г. - Павловский кадетский корпус, с 25.08.1863 г. - Первое Павловское пехотное училище.

[2] Кофишенк (кофешенк) — придворный чин смотрителя за кофе, чаем, шоколадом и прочими горячими напитками.

[3] Поярок — шерсть, руно с ярки, с овцы по первой осени, первой стрижки. Поярковый (поярчатый) — сотканный или свалянный (чаще) из поярку.

[4] Неофициальное название Ораниенбаума (с 1948 года — город Ломоносов).

[5] Дворянский полк (так наименован в 1808 год, до того назывался Волонтерным корпусом) был сформирован при 2-м кадетском корпусе 14 марта 1807 года. Целью этого учреждения была массовая подготовка офицеров из молодых дворян и студентов гражданских учебных заведений. Ранее дворяне из небогатых семей записывались в гвардейские и даже армейские (особенно — кавалерийские) полки рядовыми, создание полка позволяло распорядиться этими кадрами более рационально. После ускоренного обучения воспитанники полка переводились в армию офицерами. По отзывам современников уровень их подготовки оставлял желать лучшего. 17 апреля 1855 г. Дворянский полк преобразован в Константиновский кадетский корпус, а в 1859 г. — в Константиновское военное училище. За первые 25 лет своего существования Дворянский полк подготовил 9070 офицеров.

[6] То есть строевой подготовкой, которая служила в те времена важнейшей основой военного дела.

[7] Кутасы — украшение кивера в виде замысловатой оплетки с кистями на концах.

[8] Темляк — ременная или ленточная петля на эфесе сабли, шашки, шпаги или палаша, надеваемая на руку, чтобы выбитое из руки оружие не падало.

[9] В связи с массовой подготовкой офицеров для вновь формируемых полков были снижены требования к декоративным элементам офицерских мундиров. Ранее все металлические детали желтого цвета исполнялись из золота, белого, — из серебра. Полный комплект офицерского обмундирования обходился в несколько сот рублей. Денис Давыдов, служивший с одном из самых «дорогих», лейб-гвардии гусарском полку, писал: «У нас было больше золота на ташках, нежели в ташках». В ходе наполеоновских войн от этой разорительной для большинства офицеров практики постепенно отошли.

[10] Это вполне реальная стоимость роскошного офицерского шарфа, тканого серебром. Стоимость солдатского обмундирования оценивалась примерно в 12-20 рублей.

[11] Согласно <...>, помимо 4-х гарнизонных рот, в формировании 50-го егерского полка участвовали также 4 роты 35-го егерского полка (бывшего Софийского мушкетерского). Пехотные полки дивизии создавались каждый на базе 2-х рот кадровых полков и 4-х гарнизонных рот, так что считать дивизию Неверовского состоящей из одних рекрут (как это часто делается) нет никаких оснований.

[12] Вероятно, это была особенность Московского гарнизона; обыкновенно личный состав гарнизонных частей оставлял желать лучшего. То, что Андреев пишет об офицерах, было повсеместным явлением, т.к. в гарнизоны часто переводили из армии за служебные проступки, чаще всего — за пьянство.

[13] Тут рассказчик ошибается. Чин генерал-лейтенанта Неверовский получил в конце 1812 года. Тем не менее, за сформирование дивизии он был награжден орденом Св. Анны 1-й степени.

[14] Ныне город Истра.

[15] Речь идет о знаменитом Новоиерусалимском монастыре. Основатель монастыря патриарх Никон преследовал цель создать подобие Израиля, Земли Обетованной, в Подмосковье, поэтому окрестности монастыря были преобразованы в соответствии с Евангельскими ландшафтами. Монастырские деревни, реки и холмы получили подходящие библейские названия.

[16] Вероятно, имеется в виду так называемый «Скит Никона», сохранившийся до настоящего времени.

[17] Из воспоминаний Андреева следует, что монастырю не везло и в старину, но самые тяжелые испытания он перенес в XX веке. В декабре 1941 года он был преднамеренно разрушен фашистами, Воскресенкий собор взорван, музеи разграблены. Восстановление монастыря началось вскоре после войны и успешно продолжается в настоящее время.