Василий Макарович Шукшин

ШИРЕ ШАГ, МАЭСТРО!



Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:

- Солодовников, напишу маме!

Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас - называл ее Солодовников в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила в мелкое движение - смеялась. Молча. Ей нравилось быть наставником и покровителем молодого врача, молодого донжуана. Солодовников же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его - нравиться людям - пропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару, листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела выковыривать аппендицит. Солодовникову случалось делать кое-что посложнее, и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился на аутотрансплантацию,- писал он как-то товарищу своему.- Хотел большую подкожную загнать в руку - начитался новинок, вспомнил нашего старика. Но... и но: струсил. Нет, не то зрителей нет, вот что. Хучь бей меня, хучь режь меня - я актер. А моя драгоценная Анфас - не аудитория. Нет".

Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной Афанасьевной, он нахмурится виновато, сунется к часам... Вообще он после таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура,- думал.- Главное, зачем? Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу успокоение, что - все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.

Солодовников вбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине, придержал ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке в коридоре. И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну, большой - в окно - желтый квадрат. Свет. Солнце.. И как-то он сразу вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар,- весна! На дворе желанная, милая весна. Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о чем, не заметил, что - весна. А теперь... даже остановился с пальто в руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость - какая-то тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость - толкнулась в грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце. Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли, сосредоточить их на одном, вот - весна, надо теперь подумать и решить нечто главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он, собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно. И весна. Надо начать жить крупно.

Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же добрейшей Анны Афанасьевны зачем то был свой кабинетик), сел к столу и задумался. Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.

Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая вломилась сейчас - с весной, светом - в душу, все вникал он в нее, в радость, вслушивался в себя... И невольно стал вслушиваться и в звуки за окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли, и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное, солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце - каждым громким шлепком - радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит. Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает. Он верил, что начнет теперь жить крупно - самое время, весна начало всех начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать пять - пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве, свору учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется, конечно, поработать, но... почему бы не поработать!

Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но - шаг пошире, пошире шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход - вот отсюда, от этой весны.

Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе, не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке.

Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар - закон.
Удар - конец.
Удар - и все сначала.

Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его поразило, что он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не подозревал, что может их писать. Вот это да! Он подошел к столу, перечитал стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что это и не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими вот словами. Он еще прошелся по кабинетику... Вдруг засмеялся вслух. Стихи хирурга: "Удар - конец. Удар - и все сначала". Что сначала: новый язвенник? Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав стихи, а нашел мудрость обнаружить их смешную слабость. Но их надо сохранить так - смешно и наивно - начиналась большая жизнь. Солодовников спрятал книжечку. Если к пятидесяти годам не устать, как... лошади, и сохранить чувство юмора, то их можно потом и вспомнить.

А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось окно. Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.

Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене подмигнул ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"

Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом железе. Они кивнули друг другу.

- Я понимаю, Николай Васильевич,- любезно говорила Анна Афанасьевна в трубку,- я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов!

"Мы все прекрасно понимаем, Николай Васильевич",- съязвил про себя Солодовников, присаживаясь на белую табуретку. Не зло съязвил, легко - от избытка доброй силы. Не терпелось скорей заговорить с Анной Афанасьевной.

- Я вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано!- Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение - засмеялась беззвучно.- Я в долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у нас, не у нас... Что вы все боитесь нас, как... не знаю... До свиданья - на нейтральной почве! В ресторане?- Анфас опять вся заколебалась.- Ну, посмотрим. Ну, лады! Всего.

"Господи - весь юмор: "бу сделано", "лады",- удивился Солодовников.- И не жалко времени - болтать! Тут теперь каждая минута дорога".

- Ну-с, Георгий Николаевич...- Анна Афанасьевна весело и значительно посмотрела на Солодовникова.

- Да здравствует листовое железо! - тоже весело сказал Солодовников без всякого смущения, даже притворного. Он прямо смотрел Анне Афанасьевне в глаза.

- В смысле?- спросила та.

- В смысле у нас будет самодельный холодильник.- Солодовников встал, подошел к окну, постоял, руки в карманы, чувствуя за собой удивленный взгляд главврача... Качнулся с носков на пятки. И соврал. Крупно. Неожиданно.

- Начал писать работу, Анна Афанасьевна. "Письма из глубинки. Записки врача".

Это как-то случилось само собой - эти "Письма из глубинки". И Солодовникова опять поразило: это же ведь то, что нужно! С этого же и надо начинать. Неужели начался неосознанный акт творчества? Если, конечно, это не "удар - закон". Нет, это реально, умно, точно: это описание интересных случаев операционной практики в условиях сельской больницы. В форме писем к другу "Н". Тут и легкая ирония по поводу этих самых условий, описание самодельного холодильника - глубокой землянки, обшитой изнутри листовым железом,- и - легко, вскользь - весна... Но, конечно же, главным образом работа, работа, работа. Изнуряющая. Радостная. Смелая. Подвижническая. Любовь населения... Уважение. Ночные поездки. Аутотрансплантация. Прободная в условиях полевого стана. Благодарность старушки, ее смешная, искренняя молитва за молоденького неверующего врача... Все это сообразилось в один миг, вдруг, отчетливо, с радостью Солодовников повернулся к Анне Афанасьевне... Да, тут, конечно, и заботливая, недалекая хлопотунья Анна Афанасьевна, главврач... Которая, прочитав "Записки" в рукописи, скажет, удивленная. "Прямо как роман!" - "Ладно, а как врачу вам это интересно?" - "Очень! Тут же есть просто уникальные случаи!" - "А за себя... не в обиде на автора?" - "Да нет, чего обижаться? Все правда".

- Что, Анна Афанасьевна?

- Уже начали писать?- спросила Анна Афанасьевна.- Записки-то. Поэтому и опоздали?

- Поэтому и опоздал.- Солодовников обиделся на главврача: солдафон в юбке, одно листовое железо в голове.- Извините,- сухо добавил он,- больше этого не случится.- Смотреть на часы и огорчаться притворно он не стал. "Все,- подумал он.- Хватит. Пора кончать эти... ужимки и прыжки". Вспомнил свое стихотворение.

- Какой-то вы сегодня странный.

- Что с этим язвенником, с трактористом?- спросил Солодовников.- Будем оперировать?

Анна Афанасьевна больше того удивилась:

- Зубова? Здрассте, я ваша тетя: я его два дня назад в район отправила. Вы что?

- Почему?

- Потому что вы сами просили об этом, поэтому. Что с вами?

- Да, да,- вспомнил Солодовников.- А эта девушка с мениском?

- С мениском лежит... Хотите оперировать?

- Да,- твердо сказал Солодовников.- Сегодня же.

Анна Афанасьевна посмотрела на своего помощника долгим взглядом. Солодовников тоже посмотрел на нее - как-то несколько задумчиво, чуть прищурив глаза.

- Так,- молвила Анна Афанасьевна.- Ну, что же... Только вот какое дело, Георгий Николаевич: сегодня операцию отложим. Сегодня вы мне поможете, Георгий Николаевич. Меня вызывают в райздрав, а я договорилась с директором совхоза насчет железа... Причем это такой человек, что его надо ловить на слове: завтра железа у него не будет, надо брать, пока оно, так сказать, горячо. Я прошу вас получить сегодня это железо. Завхоз наш, как вам известно, в отпуске.

Солодовников было огорчился, но, подумав, легко согласился:

- Хорошо.

Первая глава в "Записках" будет... о листовом железе. Это сразу введет в обстоятельства и условия, в каких приходилось работать молодому врачу.

- Что все-таки с вами такое?- опять не выдержала Анна Афанасьевна. Ей чисто по-женски интересно было узнать, отчего молодые люди могут за одну ночь так измениться.- Серьезная любовь?

Солодовников в свою очередь с любопытством посмотрел на главврача:

- Вы ничего не замечаете? Что происходит на земле...

Анна Афанасьевна даже выглянула в окно.

- Что происходит? Не понимаю...

- Не во дворе у нас, вообще на земле.

- Война во Вьетнаме...

- Нет, я не про то. Лады, Анна Афанасьевна, иду добывать железо! Куда надо идти?

- Надо ехать в Образцовку к директору совхоза. Ненароков Николай Васильевич. Но раньше надо взять у нас в сельсовете подводу и одного рабочего, там дадут, я договорилась. Скажите Ненарокову, что мы, я или вы, на днях прочитаем у них в клубе лекцию о вреде алкоголя. Это действительно надо сделать, я давно обещала. Вы мне сегодня положительно нравитесь, Георгий Николаевич. Любовь, да?

- Разрешите идти?- Солодовников прищелкнул каблуками, улыбнулся своей доверчивой, как он ее сам называл, улыбкой.

- Разрешаю.

Солодовников вышел в коридор... Пятно света наполовину сползло со стены на пол. Солодовников нарочно наступил на пятно, постоял... "Время идет",- подумал он. Без сожаления, однако, подумал, а с радостью, как если бы это обозначала: "Началось мое время. Сдвинулось!"

В кабинетике он опять достал записную книжку и записал:

"Сегодня утром я спросил мою уважаемую Анфас: "Что происходит на земле?" Анфас честно выглянула в окно... Подумала и сказала: "Война во Вьетнаме".- "А еще?" Она не знала. А на земле была Весна".

Это - начало первой главы "Записок". Солодовникову оно понравилось. С прозой он, очевидно, в лучших отношениях. Да, с этого дня, с этого утра время работает на него. На книге, которую он подарит Анне Афанасьевне, он напишет:

"Фоме неверующему - за добро и науку. Автор".

Вот и все. Ну, а теперь - листовое железо!

В сельсовете Солодовникову дали подводу, но того, кто должен был ехать с ним, там не было.

- Вы, это, заехайте за ним, он живет... вот так вот улица повернет от сельпо в горку, а вы...

Солодовников поехал один в Образцовку. "Черт с ним, с рабочим, один погружу".

Ехать до Образцовки не так уж долго, но конек попался грустный, не спешил, да Солодовников и не торопил его. Санная езда кончалась; как выехали на тракт, так потащились совсем тихо и тяжело. Полозья омерзительно скрежетали по камням; от копыт лошади, когда она пробовала бежать рысью, летели ошметья талого грязного снега. В санях было голо. Солодовников не догадался попросить охапку сена, чтобы раскинуть ее и развалиться бы на ней, как, он видел, делают мужики.

На выезде из села, у крайних домов, Солодовников увидел початый стожок сена. Стожок был огорожен пряслом, но к нему вела утоптанная тропка. Солодовников остановил коня и побежал к стожку. Перелез через прясло и уже запустил руки в пахучую хрустящую благодать, стараясь захватить побольше... И тут услышал сзади злой окрик:

- Эт-то что за елкина мать?! Кто разрешил?

Солодовников вздрогнул испуганно и выдернул руки из сена. К нему по тропке быстро шел здоровый молодой мужик в синей рубахе, без шапки. Нес в руках березовый колышек.

- Я хотел под бок себе...- поспешно сказал Солодовников и сам почувствовал, что говорит трусливо и униженно. - Немного - вот столько - под бок хотел положить...

- А по бокам не хотел? Стяжком вот этим вот... Под бок он хотел! Опояшу вот разок-другой...

- Я врач ваш!- совсем испуганно воскликнул Солодовников.- Мне немного надо-то было... Господи, изза чего шум?

- Врач...- мужик присмотрелся к Солодовникову и, должно быть, узнал врача.- Надо же спросить сперва. Если каждый будет по охапке под бок себе дергать, мне и коровенку докормить нечем будет. Спросить же надо Тут много всяких ездиют...

Мужик явно теперь узнал врача, но оттого, что он тем не менее отчитал его, как школяра, Солодовников очень обиделся.

- Да не надо мне вашего сена, господи! Я немного и хотел-то... под бок немного... Не надо мне его!- Солодовников повернулся и пошел по целику прямо, проваливаясь по колена в жесткий ноздреватый снег, больно царапая лодыжки. Он понимал, что - со стороны посмотреть - вовсе глупо: шагать целиком, когда есть тропинка. Но на тропинке стоял мужик и его надо было бы обойти.

- Возьми сена-то!- крикнул мужик.- Чего же пустой пошел?

- Да не надо мне вашего сена!- чуть не со слезами крикнул Солодовников, резко оглянувшись.- Вы же убьете, чего доброго, из-за охапки сена!

Мужик молча глядел на него.

Солодовников дошел до саней, больно стегнул вожжами кобылу и поехал. В какой-то статье он прочитал у какого-то писателя, что "идиотизма деревенской жизни" никогда не было и, конечно же, нет и теперь. "Сам идиот, поэтому и идиотизма нет и не было",- зло подумал он про писателя.

Ноги Солодовников поцарапал сильно, теперь саднило, и он решил вернуться в больницу и на всякий случай обезвредить ссадины. Но остановился, постоял и раздумал, решил, что в совхозе попросит спирту и протрет ноги.

Он потихоньку ехал дальше и успокоился. Вообще неплохое продолжение первой главы "Записок". Только с юмором надо как-то, осторожнее, что лию При чем туг юмор и ирония? Это должна быть трезвая, деловая вещь, без всяких этих штучек. В том-то и дело, что не развлекать он собрался, а поведать о трудной, повседневной, нормальной, если хотите, жизни сельского врача. Солодовников совсем успокоился, только очень неуютно, неудобно было в жестких, холодных санях.

Николай Васильевич Ненароков, человек нестарый, сорокалетний, но медлительный (нарочно, показалось Солодовникову), рассудительный... Долго беседовал с Солодовниковым, присматривался. Узнал, где учился молодой человек, как попал в эти края (по распределению?), собирается ли оставаться здесь после обязательных трех лет... Солодовникову директор очень не понравился. Под конец он прямо и невежливо спросил:

- Вы дадите железо?

- А как же? Вы что, обиделись, что расспрашиваю вас? Мне просто интересно... У меня сынишка подрастает, тоже хочет в медицинский, вот я и прощупываю, так сказать, почву. Конкурс большой?

- Да, с каждым годом больше.

- Вот,- решил директор.- Нечего и соваться. Есть сельскохозяйственный - прямая дорога. Верно? Специалисты позарез нужны, без работы не будет.

Солодовников пожал плечами:

- Но если человек хочет.

- Мало ли чего мы хочем! Я, может, хочу...- Директор посмотрел на молодого врача, не стал говорить, чего он, "может, хочет". Написал на листке бумаги записку кладовщику, подал Солодовникову.

- Вот - на складе Морозову отдайте. Лупоглазый такой, узнаете. Он небось с похмелья.

- Насчет лекции... Анна Афанасьевна просила передать...

Директор махнул рукой.

- Толку-то от этих лекций! Приезжайте, поговорите. Вот картину какую-нибудь интересную привезут, я позвоню - приезжайте.

- Зачем?- не понял Солодовников.

- Ну, лекцию-то читать.

- А при чем тут картина?

- А как людей собрать? Перед картиной и прочитаете. Иначе же их не соберешь. Что?

- Ничего. Я думал, соберутся специально на лекцию.

- Не соберутся,- просто, без всякого выражения сказал директор - Значит, Морозова спросите, завскладом.

Морозов внимательно прочитал записку директора и вдруг заявил протест:

- Пятнадцать листов?! А где? У меня их нету - Он вернул записку. И при этом пытливо посмотрел на врача.- Откуда они у меня?

- Как же?- растерялся Солодовников.- Они же договорились...

- Кто?

- Главврач и ваш директор.

- Так вот, если они договорились, пусть они вам и выдают. У меня железа нет.- Морозов сунул руки в карманы и отвернулся. Но не отходил. Чего-то он ждал от врача, а чего, Солодовников никак не мог понять.- А то они шибко скорые: Морозов, выдай, Морозов, отпусти... А у Морозова на складе - шаром покати. Тоже мне, понимаешь...

- Как же быть?- спросил Солодовников

- Не знаю, не знаю, дорогой товарищ. У меня железо приготовлено для колхоза "Заря", они приедут за ним.- Морозов простужено, со свистом покашлял в кулак... И опять глянул на врача.- Простыл, к черту,- доверительно, совсем не сердито сказал он - Крутишься день-деньской на улице... Впору к вам ехать - лечиться.

Только теперь сообразил Солодовников, что Морозов хочет опохмелиться.

- Нет железа?

- Есть. Для других. Для вас - нету.

- А телефон тут есть где-нибудь?

- Зачем?

- Я позвоню директору. Что это такое в конце концов я бросил больных, еду сюда, а тут стоит... некий субъект и корчит из себя черт знает что! Где телефон?

Морозов вынул руки из карманов, нехорошо сузил глаза на врача-молокососа:

- А полегче, например,- это как, можно? Без гонора. Мм?

- Где телефон?!- крикнул Солодовников, сам удивляясь своей нахрапистости.- Я вам покажу гонор. И кое-что еще! Мы найдем железо... Я сейчас не директору, а в райком буду звонить. Где телефон?

Морозов пошел под навес, сдернул со штабеля толь - там было листовое железо.

- Отсчитывайте пятнадцать листов,- спокойно сказал Морозов,- а мне, пожалуйста, сообщите вашу фамилию.

- Солодовников Георгий Николаевич.

Морозов записал.

- За субъекта... как вы выразились, придется ответить.

- Отвечу.

- Если всякие молокососы будут приезжать и обзываться...

- За молокососа тоже придется ответить. Вы на что намекаете? Что у нас молокососам жизни человеческие доверяют?

- Ничего, ничего,- сказал Морозов. Но такой поворот дела его явно не устраивал.

Солодовников подъехал с санями к штабелю и стал кидать листы в сани.

Морозов стоял рядом, считал.

- Привет тете,- сказал Солодовников, отсчитав пятнадцать листов. И поехал.

Морозов закрывал штабель. На Солодовникова не оглянулся.

Солодовников поехал с хорошим настроением... Только опять было неудобно в санях. Теперь еще железо мешало. Он пристроился сидеть на отводине саней, на железе - совсем холодно.

Дорога, когда поехал обратно, вовсе раскисла, и лошадь всерьез напряглась, волоча тяжелые сани по чавкающей мешанине из снега, земли и камней.

"Вот так и надо!- удовлетворенно думал Солодовников.- В дальнейшем будет только так". Неприятно кольнуло воспоминание о мужике с колышком, но он постарался больше не думать об этом.

Но - то ли сани очень уж медленно волоклись, то ли малость сегодняшних дел и каких-то глупых стычек - радость и удовлетворение почему-то оставили Солодовникова. Стал безразличен хороший солнечный день, даль неоглядная, где распахнулась во всю красу мокрая весна,- стали безразличны все эти запахи, звуки, пятна... Ну, весна, ну, что же теперь - козлом, что ли, прыгать? Куда как приятнее и веселее вечером. Вечером они уговорились - компанией в пять-шесть человек - играть в фантики и целоваться. Будет музыка, винишко... Будет там эта курносенькая хохотушка, учительница немецкого языка... Она хохотушка-то хохотушка, но умна, черт бы ее побрал, читала много, друзей интересных оставила в городе. Тут что-то такое... сердчишко у врача вздрагивает. Вздрагивает, чего там. Малость она, прав-

да, вульгаритэ: носик. К тридцати годам носик этот самый на лоб полезет. Курносые предрасположены к полноте. Но где они еще, эти ее тридцать пять - сорок лет!

Солодовников подстегнул кобылку.

Пока он сгрузил в больнице железо и пока отвел лошадь в сельсовет и опять вернулся в больницу, прошло много времени. Солодовников чувствовал, что устал. Руки тряслись. Он умылся в кабинетике, хотел пойти посмотреть девушку с мениском, но решил, что завтра с утра. Вошла уборщица и сказала, что там названивают без конца, а Анны Афанасьевны нету.

- Ну и что? Скажите, что ее нету.

- Может, вы послушаете. Они там говорят: кто есть, мол.

Солодовников пошел в кабинет главврача, посидел у телефона, дождался, когда он затрещал, снял трубку.

- Больница. Солодовников... Она в районе... А-а, это вы? Получил, получил. Пятнадцать листов, все в порядке. Спасибо... Лекцию?.. Нет, сегодня не получится. Нет. Я не смогу... занят, а Анна Афанасьевна... не знаю, когда она приедет. Нет, я занят. Я оставлю ей записку... Во сколько сеанс-то? Я напишу ей. До свиданья.

Солодовников положил трубку, посидел... И все-таки пошел в палату к девушке с мениском. Посмотрел ее ногу, поговорил с девушкой, с удовольствием похлопал ее по румяной щеке, пошутил. Поговорил с другими больными, послушал их справедливые, скучные слова. Сказал, что на дворе - весна. И ушел. Вошел опять в свой кабинетик, посмотрел на часы - без пятнадцати три, можно отчаливать. Он снял халат, поправил перед зеркалом галстук... Закурил. Нащупал в кармане записную книжку, хмыкнул, вспомнив про стихи, не стал их перечитывать, бросил книжечку в стол, подальше. И пошел из больницы.

Шел опять той дорогой, какой шел утром, старательно обходил лужи... Здоровался со встречными - вежливо, с достоинством (он поразительно скоро и незаметно как-то научился достоинству), но ни с кем не заговаривал.

"Нет, в курносенькой что-то есть,- думал Солодовников.- Определенно что-то есть. Но, пожалуй, слишком уж серьезно к себе относится - это при том, что неутомимая хохотушка. Бережет себя... Так - раззадорить можно, но не больше того. Нет, не больше".