ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПИСЕМ, ПИСАННЫХ В 1812 Г. ИЗ ВЕЛИКОЙ АРМИИ НАПОЛЕОНА, ИЗ РОССИИ ВО ФРАНЦИЮ, И НЕ ДОШЕДШИХ ПО НАЗНАЧЕНИЮ, КАК ЗАДЕРЖАННЫЕ ЧЕРНЫМ КАБИНЕТОМ НАПОЛЕОНА ИЛИ ПОЧТОЙ В ГАМБУРГЕ
(Извлечено из Архива Мин. Иностр. Дел в Париже Denis Roche. Перевод Н. Тр.)
Письма эти содержали много важных сведений, сообщаемых офицерами своим женам и близким, но из опасения, что они произведут невыгодное впечатление во Франции, их задерживали.
Нижеследующие выдержки из этой пачки недоставленных писем будут как бы иллюстрацией состояния умов офицеров Наполеона, в общем, конечно, достаточно уже выясненного.
Вот, что писал, из Динабурга 19.09.1812, инженерный офицер Марион [Marion] батальонному командиру Тибо [Thiebault] в штабе генерала Сюше, в Испании.
«Я имею честь состоять здесь, командовать инженерной частью в 10-м корпусе, но не имею у себя под командой ни одного француза, кроме капитана Биэнкура [Biencour]. Все прочие пруссаки или поляки. Наша большая, наша великая армия настоящее столпотворение Вавилонское, по смешению языков. По счастью, у нас есть архитектор, который все отлично ведет. Русские познакомились с ним под Можайском».
Из Виллатофики (?) около Полоцка от 7.10.1812 артиллерист пишет полковнику Бертону [Berthon], тоже артиллеристу:
«Болезни уносят у нас очень много народу. Уверяю Вас, что еще никогда у нас не было такой тяжелой войны, как настоящая».
Несмотря на несколько ран, полученных Раппом [Rapp] до вступления в Москву, он сохраняет свое хорошее расположение духа:
«Сегодня (7.10.1812) ровно месяц, пишет он, что Император выиграл самое блестящее, но и самое ужасное сражение изо всех битв, бывших со времени революции. Когда генерал Компан [Compans] был ранен, Император дал мне его чудную дивизию; но я, в свою очередь, был четыре раза ранен в полчаса времени. Первый раз – пистолетной пулей на излете, в руку; второй раз – пистолетным выстрелом в бедро; третий раз в левую руку ядром, и напоследок картечной пулей в левое бедро. Этот удар вышиб меня из седла и заставил выйти из дела. По счастью, у меня ничего не сломано, и я уже почти поправился. Все уверяют, что мне не бывать смерти на войне».
Шесть дней спустя – 13.10.1812 – офицер Салха [C. Saalhat] пишет из Москвы великой герцогине Тосканской, во Флоренцию:
«Погода, несмотря на холод, хорошая. В Москве осталось очень немного жителей, так что мы составляем здесь настоящую колонию… В общем, живется недурно. После большого пожара, не один дом не сгорел; грабеж прекращен; все приведено в порядок… Мы идем на неприятеля; если он дождется нас, все забудется. – P. S. В эту самую минуту, в первый раз пошел снег!»
Этот первый снег не очень-то смущает Великую армию, судя по следующему письму Луи [Luy] к адмиралу Гантому [Gantheaume] в Париж (16.10.1812):
«Во всяком случае нам нельзя здесь зазимовать; средства наши не позволят нам этого. Пожар, уничтоживший 5/6 города, лишил нас большей части тех средств, на которые мы рассчитывали. Особенно озабочены кавалерией, заметно уже уменьшившейся. Дух в армии наилучший. Русские не примут нового сражения, и если мы будем их преследовать, они, вероятно, очистят занимаемую ими местность. Гвардия в полной сохранности и великолепна».
Письмо барона Жюльеминето [Juillemineto] к жене от того же числа не такое уж бодрое:
«Настоящая война уносит у нас больше всего людей не неприятельским огнем, а болезнями, лишениями и усталостью. Только железное здоровье может выдерживать все это! Мы не замедлим оставить Москву. Войска проходят: полагают, что они идут на Калугу, Тулу и Малороссию. О турках нет больше и речи. Эти отчаянные казаки наносят очень много вреда нашему тылу и нашим фуражировкам».
Груши [Grouchy], все от того же числа, говорит своей жене о мире:
«Будем надеяться, что или состояние моего здоровья заставит меня вернуться к Вам, или же я снова избегну гибельных случайностей войны. Завтра или послезавтра ждут возвращения князя Волконского, который повез государю предложения, сделанные Лористоном… Дай нам Бог отбросить подальше русских, иметь где прокормить армию и заключить мир, который также всеми желаем, как и необходим».
Генерал барон Грессо [Gressot] (?) из Skiszen желает знать, что творится:
«Мы здесь с великим нетерпением ждем вестей из Москвы. У нас нет ни газет, ни известий. Интересно бы также знать, что творится в Испании. А Вы что поделываете во Франции?»
Барагэ д’Илье [Barraguay d’Hilliess], призванный 8.07.1812 к командованию одной дивизией, точно предчувствует своим пессимизмом ужасный для него день 9 ноября[1], и даже свою смерть, в том же году в Берлине от болезни и от огорчения, вследствие суда, которому его предали. Вот, что он пишет 31 октября своей жене из Ельни:
«Все эти переходы, в погоню за главной русской армией без возможности догнать ее, только истощают войско. Не сделавши еще ни одного выстрела, солдаты наши приходят легко в страх перед казаками, которые ведут войну на манер мамелюков: окружают войско, испуская дикие крики. Я надеюсь, впрочем, соединиться скоро с 1-м корпусом Императора и, следовательно, избавиться от этого скучного командования, которое не может стать ни полезным, ни почетным. Я принял его безропотно.
Мало вероятий на близкий мир; вторая кампания неизбежна, т. к. русская армия, несмотря на свои потери, очень еще сильна.
Все солдаты, до единого, жаждут конца этой войны, а офицеры еще того более; так что если Император захочет исполнить горячие желания своей армии, он велит закрыть двери храма Януса; но, зная, как он упрямо держится своих планов, я не могу ожидать, что он внемлет голосу своей армии. Я очень стеснен в деньгах. Он дает мне трехмесячное содержание, возмещение путевых расходов; но наличными деньгами у меня ни гроша! А, между тем, они так бы мне нужны, чтобы пополнить убыль в моей конюшне».
Пять дней спустя и четыре дня перед его несчастным пленением[*], есть еще его письмо, от 4.11.1812, из Ельни же. Письмо это очень интересно, полно прозорливости, а конец его производит тяжелое впечатление:
«Мне пришлось сражаться ежедневно; по счастью, я не потерпел урона. On ne m’a pas entame, но я не стану ждать подхода русской армии, которая, несомненно, будет здесь через несколько дней. Не с моими же новобранцами мне отличиться! Я тогда только и почувствую себя счастливым, когда с меня снимут эту тяжелую, вверенную мне обузу. Испытанному в боях ветерану[2] нужны и солдаты соответствующие ему. Ничто не указывает на скорый мир. Русские действовали отлично, и Император поспешает, чтоб спасти свой тыл и запасы, которые, как говорят, в большой опасности… Сами русские удивлены настоящей победой».
«Жизнь наша, как передового войска: спим на соломе, за два часа до рассвета, уже на ногах, частенько не слезаем с лошади по 16 часов к ряду, сапог никогда не снимаем, по ночам нас то и дело будят; питаемся скверно: без вина, все на черном ржаном хлебе, и пьем отвратительную воду. Много нужно сил, чтоб выносить все это. Меня и не удивляет, что в армии столько болезней. Наш образ жизни и здешний климат – враги посильнее русских».
«Если б Вы только знали, как часто я о Вас думаю, как тоскую по Вас, для Вас одной я принес в жертву мои склонности, мое спокойствие, мое счастье и здоровье: ведь если б не Вы, я давно бы оставил службу, довольный, совершенно довольный моими скромными средствами. Конечно, я не упрекаю Вас в этом, т. к. считаю своим долгом приносить Вам все жертвы; в минуты, когда я делаюсь ко всему равнодушным и мною одолевают тоска и недовольство, меня поддерживает сознание, что я могу жертвовать для Вас всем. Но всему бывает конец, и я думаю достигнуть его после настоящей кампании».
Этим письмом заканчивается связка писем, захваченных почтой в Гамбурге из России во Францию. Но в ней есть еще одно письмо, недопущенное из Франции в Россию, которое мы тоже приведем. Оно напомнит о затруднениях, поджидавших Наполеона во Франции. Писала его королева голландская Гортензия, мать будущего Наполеона III, к брату своему вице-королю Италии, Евгению Богарне. Письмо от 13.11.1812 из Saint Leu.
«Очень уж давно я о тебе ничего не знаю… В настоящее время, Вам верно уже известно об нашей парижской авантюре[3]».
«Всех очень тревожит, как к ней отнесется Император. Как ни смеются над полицией, а все же ею очень заняты; и думают, что Император не пожертвует людьми, столь ему преданными… Разные толки дали повод очень многим считать, что Император, может, уже умер. Все о нем справляются и, не придавая веры всем этим толкам, боятся однако за тех, кто вдали от всяких известий. Я повторяю сказанное мне Императрицей, которой Император писал, что надеется скоро ее увидеть. Если это будет здесь, мы все будем счастливы этим, но если он вызовет ее в Варшаву, мы проведем очень скучно зиму. Мне будет очень приятно, если ты найдешь случай засвидетельствовать Императору мое почтение».
В.Н. Трескина
Русская старина, 1913, т. 154, с. 420 – 424.
Примечания:
[1] День, в который он попал к нам в плен со всей своей дивизией[*]. (Прим. пер.).
[2] Барагэ д’Илье в это время было всего 52 года. (Прим. пер.).
[3] Заговор генерала Мале [Malet]. (Прим. пер.).
[*] Грубая ошибка автора перевода. Дивизионный генерал Бараге-д'Илье никогда не попадал в русский плен. Тем более со всей своей дивизией. См. биографию. (Замечание Бобровой Елены)
