Лет двадцать пять назад Кабаков сидел в мастерской на чердаке дома страхового общества «Россия», работал с утра до ночи, жарил на воде «микояновские» котлеты (по семь копеек), почти полностью состоявшие из сухарей, и изредка выходил на выставки посмотреть работы коллег и сказать: «Прекрасно, прекрасно!» — не для того, чтобы оценить, а, наоборот, чтобы не оценивать, не обсуждать и не спорить. Он жил внутри себя жизнью необыкновенно талантливого Акакия Акакиевича, находившего счастье не только в написании слов, но в их создании. Словно бы для себя самого. На самом деле (кто, правда, ведает, что там на самом деле) он знал свой дар гениально искривлять масштаб и из обыденного, необязательного и случайного создавать новую особенную кабаковскую метафорическую реальность. Он жил в стране, где быт вытеснил бытие, выживание — жизнь, выборы — выбор, а счастье было возрастной категорией. «Как молоды мы были...». То есть как мы были счастливы.

Выставок и каталогов у Ильи не было, хотя его искусство вот уж точно принадлежало народу. Во всяком случае, слова и фразы, являющиеся существенной частью концептуальных альбомов, объектов, картин, инсталляций, были понятны и знакомы населению, поскольку Кабаков с необыкновенным чутьем поднимал и нанизывал (порой буквально — на нитки) то, что обронили в разговорах банальные наши жители. Понятны, знакомы, но смысл, которым их наполнял Кабаков, был за гранью, которую определило искусству социалистическое отечество и его многочисленные обитатели.

Он и сам был за гранью. Заячья шапка, скороходовские ботинки, свитерок, если зима; сандалии и вискозная рубашка, если лето; суп, бифштекс рубленый с пюре, компот... «Прекрасно, прекрасно!».

Но тщеславие и страсть — под стать таланту.

Он придумывал и проектировал проекты невиданных в мире инсталляций. Пространства, полные иронии и сочувствия к униженным и оскопленным совкам, составляли мир Кабакова. Он увез свой мир из Советского Союза и обогатил им мировое художественное пространство.

Сегодня Илья Кабаков — самый известный русский художник современности. Вообще один из самых известных в мире. Он получил то, к чему готовился и чего заслуживал: возможности, славу и жену-соратницу, Эмилию Кабакову. (Хотел написать «еще свободу», но передумал. Илья и в Москве был осторожно свободен, и в Нью-Йорке не вполне.) Как работал, так и работает — от зари до зари. Свитерок, башмачки, добродушно-ироничные глаза-щелочки. Только теперь он вместо «прекрасно, прекрасно!» говорит, улыбаясь: «Потрясающе».

Правда — потрясающе: выставка в Эрмитаже, толстенные каталоги-монографии со знаменитыми инсталляциями. «Красный вагон» (Дюссельдорф) — художественное осознание коммунистического цикла страны. «Красный павильон» (Венеция), «Корабль» (Лион), «Надписи на стенах» (проект для Рейхстага), «Вертикальная опера» (для музея Гуггенхайма в Нью-Йорке), «Красный уголок», «Большой архив», «Туалет», «Сосредоточенность в шкафу», «Человек, который улетел в картину», «Человек, который собирал мнения других», «Мухи», «Больничный корпус», «Альбом моей матери», «Пустой музей», «Центр космической энергии», «Коммунальная кухня»...

— ...А вы не спорьте здесь со всеми, вы не умнее здесь всех...

— ...А я бы и не спорила, взяла бы ведро и вынесла... А вы посмотрите, что туда накидали. Посмотрите, посмотрите".

Сколько же он успел (я ведь перечислил малую толику)!

— Какие вокруг инсталляции, дорогой мой друг Илюша! Помнишь, как мы от моего дома на Чистых прудах пропутешествовали до твоей мастерской на Сретенском бульваре? А как спустя двадцать пять лет мы опять путешествовали, теперь по американскому Лонг-Айленду от твоей студии до твоего дома (что, впрочем, одно и то же место), где нас ждала Эмилия с обедом. Правда, потрясающе?

— Нет.

— Нет?

— Очень хорошо, Юра.

— Прекрасно, прекрасно!

Юрий Рост

***

Эта экспозиция, которая задумана и выполнена моим старым и дорогим другом Юрием Ростом, состоит из фотографий, сделанных во время двух дней, проведенных в прогулках и беседах — с раннего утра до позднего вечера. Но эти два дня разделены бесконечно долгим временем и пространством.

Первый день — это наша московская прогулка летом 1986 года, которая начиналась от Юриного дома в конце Чистопрудного бульвара, где мы пили чай из самовара на его балконе, окруженном зеленью июньских деревьев, и заканчивалась в начале Сретенского бульвара, на пороге дома, где была моя мастерская.

Прогуливаясь, мы поминутно останавливались, так как этот путь — в сущности энциклопедия художественной жизни конца ХIX — начала ХХ века: двор и само здание ВХУТЕМАСа (там я неожиданно оказался студентом в 1951 году), где преподавали и жили Родченко, отец Пастернака (и сам Пастернак), Крученых... Напротив пруда — бывший кинотеатр «Колизей», где теперь разместился театр «Современник», а между ними мы брели, останавливаясь у каждого дома и вспоминая тех, кто так или иначе был связан с золотым веком русской культуры и современностью. Заходили во дворы домов, где наверху были мастерские Э. Булатова и О. Васильева...

На улице стояли 80-е годы, когда казалось, что ничего никогда не сможет измениться, и ты навсегда будешь прикован к этому месту, как и навечно висящие в моем подъезде старые почтовые ящики, покрашенные синей облупившейся краской, как бюст Ленина во дворе ВХУТЕМАСа, который к каждому празднику «подновлялся» свежими белилами.

Все живущие в этой стране думали так же, как и мы, и вдруг все переме-нилось, и то, что казалось таким вечным, исчезло в одну минуту.

И вот мы с Юрой на другой стороне земного шара, и уже не я пью чай у него на балконе, а он сидит у нас, в нашем с Эмилией доме на Лонг-Айленде, и мы снова пьем утром чай, а потом отправляемся на прогулку. Но вспомнить (как это было на Чистопрудном и Сретенском бульварах) здесь нечего. Вдоль дороги аккуратные небольшие американские домики, рядом залив, и мы говорим уже не о прошлом, а о сегодняшней ситуации в арт-мире, о выставках, инсталляциях, о положении художников здесь, на Западе...

Но основной мотив, основной сюжет разговора — что чувствует человек, пришедший из одной культуры и оказавшийся в другой, может ли он вписаться в новую, слышат ли новые зрители тот смысл и контекст, который он вывез и принес с собой и с которым он не может расстаться, чтобы не потерять себя...

Бесконечная ценность для меня, для нас с Эмилией в этой выставке, помимо высочайшего искусства самой фотографии, та печать обоих времен, которая оттиснута, которая присутствует в этих «картинах времени». Любой зритель воспримет этот основной «звук»: саму атмосферу, ауру жизни, увидеть и передать которую в черно-белом изображении смог мой старый и дорогой друг — Юра Рост.

Илья Кабаков