«Полным тайны, загадочным, мистическим образом возникает из «художника» творение. Освобожденное от него, оно получает самостоятельную жизнь, делается личностью, независимо духовно дышащим субъектом, который ведет и материально-реальную жизнь, который есть существо. Это не есть, стало быть, безразлично и случайно возникшее явление, живущее так же безразлично в духовной жизни, но, подобно каждому существу, это – явление, в свою очередь, творящими дальше, активными силами обладающее».
Цитата из известного текста Василия Кандинского («О Духовном в искусстве»,1912), призванная подсказать зрителю одну из возможностей прочтения работ Алексея Федулова, открывает, по крайней мере, то как воспринимаю эти гуаши я.
Средства, к которым прибегает художник выразить свое мировосприятие, свои чувства, свое «я», наконец не кажутся мне чересчур сложными, темными, двусмысленными. Однако рисунки, картины, создаваемые для себя, «в стол», без оглядки на потенциального зрителя, скорее всего, не найдут заметного отклика у широкой публики. Точнее сказать: не вызовут резонанса в социальной машине, т.е. не будут работать в конвенции. Человек, погруженный в свой внутренний мир, не озабоченный вопросами социальной коммуникации, проблемами гендерных идентификаций, художник, не задумывающийся о приоритетах в расшатанной, но негибкой системе современной культуры, не выстраивающий для себя жесткой системы интеллектуальных ориентиров и пластических предпочтений, – очевидно аутсайдер, одиночка. Тем интереснее проведение выставок, представляющих неизвестных авторов, особенно – не ангажированных, работающих на малоблагоприятном сегодня поприще традиционного искусства живописи.
Важно обозначить факты, на мой взгляд, играющие роль:
Алексей Федулов занят живописью. Не имеет значения, что произведения создаются на бумаге – их проблематика чисто живописная.
Художник работает в области нефигуративного или беспредметного искусства. Это не коммерческое, не декоративное, не «актуальное» искусство, и автор не стремится развлечь зрителя.
Сегодня в России существуют две-три традиционалистские школы абстрактной живописи, как бы ограждающие герметичный «круг избранных» от внешних посягательств; живут легенды о почивших классиках нонконформизма, как Михнов-Войтенко в Петербурге или Элий Белютин в Москве; кроме этого еще работает десяток мэтров, завоевавших признание еще в советские или перестроечные годы. Молодые, независимо занимающиеся абстракцией, неизбежно оказываются сбоку (из-за отсутствия соответствующего контекста и конъюнктуры), и это в глазах обывателя «не совсем серьезно». Не модно во всяком случае.
Не принадлежа к какому-либо кругу или «слою», художник оказывается в состоянии если не вакуума, то постоянного разрыва с окружающей художественной средой, с мэйнстримом. Алексей Федулов, выставляя свои новые гуаши (а главное – создавая их изо дня в день в течение последнего времени), не только совершает мужественный поступок, он начинает существование в новой для него роли автора, человека публичного. Осознанно или нет, он преодолевает влиятельные в Петербурге традиции, во многом тормозящие настоящее развитие в области живописи. Это идущие от «Мира искусства» стилизация и графизм – и то и другое неизбежно обуславливает преобладание качества литературности (культурная ретроспекция или мета-система ссылок и преобладание академического / псевдо-примитивного «описательного» рисунка над живописью как таковой,). Почтенная эстетическая и пластическая идеология, сделавшая целую эпоху в петербургском и российском искусстве, определила направление художественных практик в нашем городе на сто лет вперед. Это и французские влияния (от импрессионистов до Матисса и, особенно, пейзажной живописи Альбера Марке). В новом художнике совсем нет внутреннего преклонения перед Книгой и Историей – также подавляющая особенность в искусстве квазикультурного города, проявляющаяся повсеместно очень различно, но не всегда с необходимостью.
Может быть, художник не осознает значения этого преодоления, независимо – хорошо оно или нет, – я лишь обозначаю то, что мне привиделось. Возможно, он не желает знать подобных рекогносцировок на художественном поле. В таком случае, мы являемся свидетелями не демонстрации плодов сознательной работы, целью которой было бы достижение акультурного остранения, но, скорее, результатов фиксации существования Другого.
Но контекст существует. Есть основания полагать, что большая История русской живописи закончилась. Нет однозначной иерархии и авторитетов (или их слишком много). Но может быть, нас ждет начало новой главы Новой истории – или Того, что придет вслед за ней? Пост- или неокультурное существование оставляет замысловатые следы – новые «существа» (по Кандинскому). Художник не занимается комментированием своей или чьей-либо жизни, он не претворяет в своих произведениях личные психологические драмы – не говоря о том, чтобы пытаться ответить на «мировые вопросы» или, наоборот, решить узко-цеховые проблемы. Он делится с нами своей самобытностью.
Филипп Кондратенко, июнь 2009
