К оглавлению 7-томника
«Отечественная война и Русское общество». Том I.

Аллегорич. изображ. из 'Illustres franceais', 1825 г.
Руссо.Монтексье.

III. Екатерина и Франция.

В. Н. Бочкарева.

Через все царствование Екатерины красною нитью проходит резко выраженная двойственность отношений между Россией и Францией.

В то время как между русским правительством и официальной Францией имели место натянутые или даже вполне враждебные отношения, французское общественное мнение широкой волной проникало в русское общество и создавало в нем не мало сторонников тех передовых идей, которыми была полна просветительная литература и публицистика второй половины XVIII века. Когда же рост либеральных идей привел к крушению старого порядка, официальная Россия выступила на защиту французского абсолютизма и королевского правительства, а русское общественное мнение в лице образованной части тогдашнего дворянства, испугавшись грозного призрака социальной революции, протянуло дружескую руку эмигрантам и реакции.

Императрица Екатерина II.
Императрица Екатерина II.
(Из собрания кн. Васильчикова в Историческом музее. Тип Эриксена-Рот.)
«On dit, que cela ressemble» - сообщается по поводу этого портрета в письме к матери Екатерины 1773 г.

Центральное место в истории этих франко-русских отношений второй половины XVIII в. бесспорно занимает сама императрица Екатерина. Ее положение при этом отличалось большим своеобразием. До 1789 г. она постоянно в переписке с корифеями французской литературы, из которых многие считались ее личными друзьями. В разгар же революционных событий Екатерине говорили, что страшный кризис во Франции был подготовлен именно этой просветительной литературой, и русская императрица на склоне своих дней открыто выступает на защиту Людовика XVI и партии роялистов. До революции «Наказ» Екатерины не был допущен в пределах Франции королевской цензурой, а после 1789 года французская литература признавалась крайне опасной русским правительством и цензурой императрицы Екатерины.

Монтескье (портрет С. Обена)
Монтескье
(портрет С. Обена)

Среди шума и развлечений придворной жизни Екатерина, еще в бытность великой княгиней, чувствуя себя вполне одинокой, любила проводить все свое свободное время за чтением. Не даром граф Гилленборг, видевший Екатерину в 1745 году, назвал ее «философом в 15 лет». Она питала свой ум серьезным чтением, выбирая книги из присылаемых ей академических каталогов. С 1751 года начинает выходить «Энциклопедия» Дидро и Д'Аламбера, с которой Екатерина не расстается уже до самого конца своих дней. Когда французское правительство начало ставить ряд преград для продолжения издания «Энциклопедии» в Париже, Екатерина 6 июля 1762 г., через 9 дней после своего вступления на престол, предлагает Дидро для ее окончания переехать в Петербург. На практический ум Екатерины «Энциклопедия» произвела большое впечатление. Она читала ее, держала постоянно под рукой и никогда не расставалась с нею, то заимствуя из нее общие начала для своих преобразовательных планов, то выбирая сюжеты для театральных пьес, то отыскивая смысл слов, то проверяя отдельные выражения.

Если тяжелые семейные условия закаляли характер Екатерины, то серьезное чтение расширяло ее кругозор, образовывало и дисциплинировало ее пытливый ум. Близкое знакомство с философскими произведениями XVIII в. обогатило Екатерину такой политической зрелостью, которую она никогда бы не могла приобрести одним только опытом. В одном из писем к доктору Циммерману от 29 января 1788 года она так определяет свой философский и политический образ мыслей: «Я любила философию, любя сердечно добродетели республиканские, которые кажутся несогласными с моею неограниченною властью». До своего вступления на престол Екатерина, по словам ее биографа, читала философские и политические сочинения единственно для собственного развлечения, для просвещения своего ума; позже, став императрицей, она вошла в непосредственные сношения с философами, имея в виду их влияние на европейское общественное мнение, желая привлечь их на служение своим целям. В ее переписке с выдающимися представителями просветительной литературы виден свободный мыслитель и гуманист и в то же время человек вполне практический, у которого личный интерес возведен как бы в философский принцип. Русская императрица так умно и ловко поставила себя по отношению к французским философам и публицистам, что они являлись добровольными и горячими защитниками почти всех ее предприятий. Даже в польском вопросе корифеи европейской философской мысли были на стороне Екатерины. Польских конфедератов они называли «сволочью», а в русской императрице видели чуть ли не «апостола веротерпимости» и «пионера цивилизации» по отношению к Польше.

Из всех философов и публицистов ХVIII в. особенно высоко ставила Екатерина Монтескье, знаменитую книгу которого она называла «своим молитвенником». Его сочинения она изучала особенно старательно, и в ее устах не было лучшей похвалы, как признать данное произведение достойным пера Монтескье.

Наряду с «президентом» Монтескье Екатерина ставила только одного Вольтера. Когда в Петербурге было получено известие о кончине Фернейского философа, Екатерина, пораженная этой утратой, писала барону Гримму: «Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, хочу, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества».

С нескрываемой антипатией Екатерина относилась только к одному Руссо. Быть может, ей не нравился его идеализм, его отвлеченная риторика; или, быть может, своим прорицательным умом она понимала, куда ведет та идея равенства, которая лежит в основании философской доктрины Руссо, и предугадывала возможность постановлений знаменитой ночи 4 августа 1789 г. Насколько опасным в глазах Екатерины было все то, что выходило из-под пера Руссо, видно из ее Высочайшего повеления, изданного вскоре по вступлении на престол. «Слышно, что в Академии Наук, — читаем мы в этом интересном документе, помеченным 6 сент. 1763 г., — продают такие книги, которые против закона, доброго права и которые во всем свете запрещены, как, например, «Эмиль» Руссо. Надлежит приказать наикрепчайшим образом Академии Наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили».

И как только стало обнаруживаться резко революционное настроение французского общества, в отношениях Екатерины с Францией наступает глубокая и, даже на первый взгляд, неожиданная перемена. Развиваясь на тех самых либеральных идеях, которая как бы предначертали всю программу великой революции, Екатерина была далека от мысли, что между литературой XVIII в. и принципами 1789 г. была тесная логическая связь. Лучшие французские писатели, как, например, Вольтер, говорила Екатерина, были роялистами; все они отстаивали тишину и порядок. Даже в разгар великой революции Екатерина продолжала верить в лояльность передовых писателей XVIII в. и открыто заявляла, что Национальное собрание должно будет сжечь сочинения французских философов, так как в них заключается протест против всего того, что ныне происходит во Франции. Ее сильно оскорбило сделанное кем-то замечание, что еще до революции Вольтер проповедовал начало анархии. Императрица готова была еще допустить, что французские философы и писатели XVIII в. ошибались, считая народ расположенным к добродетели и способным к правильному мышлению, между тем как теперь, по словам Екатерины, оказалось, что эти «адвокаты и прокуроры и все изверги» пользуются философией, как средством оправдания самых ужасных преступлений.

Гельвеций (портрет Vanloo)
Гельвеций
(портрет Vanloo)

Еще до наступления революционных событий у Екатерины, так же, как и у других представителей просвещенного абсолютизма, можно подметить некоторое противоречие между либеральными принципами и проводимыми в жизнь практическими мероприятиями. Но эти противоречия особенно ярко бросаются в глаза в исходе ее царствования, когда французская революция, по словам П. Н. Милюкова, заставляет ее выступить на борьбу с мечтами своей юности. В эти годы русская императрица, которую прежде называли «философом на престоле», становится во главе европейской реакции.

Екатерина, еще задолго до революции, интересовалась положением дел во Франции; но, ослепленная внешним блеском Версальского двора и громкими успехами французской дипломатии, она, подобно многим современникам, не подозревала существования того глубокого внутреннего кризиса, который, в конце-концов, привел к грозным событиям 1789 года. В конце 70-ых годов она писала своему послу при французском дворе графу Чернышеву, что ей не нравится легкомыслие королевы Марии-Антуанеты, смеявшейся при каждом случае, между тем как ей следовало бы вспоминать о поговорке: «rira bien, qui rira le dernier». В беседах же с французским посланником графом Сегюром она нередко касалась вопроса о расстройстве французских финансов и осуждала расточительность Версальского двора.

Единственный выход для французского правительства из создавшегося к концу 80-ых годов затруднительного положения Екатерина видела в активной внешней политике. «Надо спустить, — говорила она, — натянутые струны во вне страны; тогда они перестанут точить и подтачивать ее, как черви корабельное дно». Но, тем не менее, она вовсе не допускала мысли, что революционные события наступят так скоро. «Я не придерживаюсь мнения тех, — писала она Гримму еще в апреле 1788 г., — которые полагают, что мы находимся накануне великой революции». Несколько позднее, в августе 1789 г., она говорила своему статс-секретарю Храповицкому: «Со вступления на престол я всегда думала, что ферментации там быть должно; ныне не умели пользоваться расположением умов». Таким образом Екатерина, можно сказать, была застигнута врасплох событиями 1789 года, и этим, быть может, следует объяснить то, что от нее ускользнул весь смысл великого французского переворота.

Как видно из переписки Екатерины с Гриммом за 80 годы, она много внимания уделяла тем государственным деятелям, которыми окружал себя Людовик XVI. В ее письмах встречается целый ряд отзывов о Неккере, Калонне, Мирабо и др.; она касается в них и собрания нотаблей и тех обещаний, которыми связал себя Людовик XVI по отношению к французскому общественному мнению. Особенно сильное впечатление на русскую императрицу производили два человека: это Неккер и Мирабо.

Известная работа Неккера «О хлебной торговле» была прочтена Екатериной в 1777 г., и императрица, по ее собственному признанию, была поражена глубиной суждений автора; она причисляла его книгу к классическим сочинениям и выразила надежду, что, авось, удастся этому талантливому государственному деятелю вывести Францию из создавшегося опасного положения.

Отставка Неккера в 1781 году была для императрицы весьма неожиданным и неприятным событием. Она открыто заявляла, что Людовик XVI сделал, по ее мнению, глупость, «наступив ногою на славу великого человека». Называя отставку Неккера «большой победой для его врагов», она писала Гримму, что «этот редкий человек пронесся над Францией, как приятное сновидение». «Какой безумец этот французский король! — читаем в другом ее письме: — он по своей наивности лишает себя услуг столь одаренного человека». По поручению императрицы Гримм даже заказал для нее портрет знаменитого министра. Но несколько лет спустя Екатерина круто меняет свое отношение к Неккеру; она уже не верит в его достоинства, осуждая вслед за Людовиком XVI его новаторский образ мыслей. Его проекты в 1787 — 89 гг. она называет «филантропическими утопиями». Как только вспыхнула революция, Екатерина прямо возненавидела Неккера, считая его виновником наступившего кризиса, обвиняя его «в чрезмерном тщеславии и в изменчивости убеждений». Она радовалась в 1795 г., что Гримм прервал все сношения с бывшим министром, который в ее глазах был «достоин ненависти» и о котором она выражалась не иначе как: «се tres vilain et bete Necker».

Екатерининская комиссия 1767 года. (Картина М. М. Зайцева)
Екатерининская комиссия 1767 года

Грановитая палата... Третье заседание комиссии. Читается Наказ. С одной стороны расположились депутаты, с другой «президиум» комиссии. Депутаты сидят на скамьях, расставленых рядами. В первых рядах — депутаты правительственных учреждений, среди них новгородский митрополит Дмитрий (Сеченов) — депутат Сената. Далее идут депутаты гг. Москвы и Петербурга и Московской и Петербургской губернии, в том числе гр. Петр Ив. Панин, гр. Алексей Гр. Орлов и др. Наконец депутаты остальных губерний — дворяне, горожане, крестьяне, казаки; инородцы — калмыки, чуваши, немцы. На депутатах нагрудные депутатские знаки — золотые медали на золотых цепочках с вензелем императрицы (Е) на одной стороне и словами «блаженство каждого и всех 1766 г. декабря 14 дня» на другой.

«Президиум» комиссии составляют — маршал Александр Ильич Бибиков (стоит), генерал-прокурор кн. Александр Алексеевич Вяземский (сидит по левую руку Бибикова) и директор — с правой стороны.

Около депутатских скамей — налои, за которыми стоят чиновники, ведущие протоколы заседаний и передающие «президиуму» заявления депутатов.

7 августа 1767 года, около 11 часов дня. А. И. Бибиков читает Наказ. Депутаты с глубоким сосредоточенным вниманием слушают чтение. На лицах иных умиление.

В дневной записке (протокол) этого заседания сделана следующая любопытная заметка: «Надлежит отдать справедливость всему почетному господ депутатов собранию, что оное оказало себя достойным получить, данный Наказ: прилежание, восхищение и, если смею сказать, жадность, с которой было слушано сие сочинение, довольно сие доказывает. Сердечное движение, чувствие, до высшей степени доведенное, на лицах всех начертаны. Многие плакали, но сии слезы умножились, когда прочли статью, в которой сказано: «Боже сохрани, чтоб после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ. Намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю».


К деятельности Калонна Екатерина сперва отнеслась довольно доброжелательно, но затем, узнав его ближе по его приезде в Петербург, она резко изменила о нем свое мнение. «Никогда я не видала более скверной и пустой головы, чем у этого Калонна, — писала она Гримму 11 мая 1797 г.: — он был здесь очень долго и возбудил к себе всеобщее презрение, нагнав на всех скуку своими многословными проектами, в которых нет ни начала ни конца».

Д'Аламбер (портрет Cochin)
Д'Аламбер (портрет Cochin)

В письмах к Гримму от 1787 года Екатерина несколько раз касается собрания нотаблей, указывая при этом на опасность подобного рода предприятий. «Что касается вашего собрания нотаблей, — писала она ему 4 апреля 1787 г., — то хотя оно и делает честь благим намерениям короля, однако у нас о нем не особенно высокого мнения». Свою законодательную комиссию 1767 года Екатерина ставит гораздо выше собрания нотаблей, говоря, что ее депутаты занимались делом, законодательствовали, а те, кто называют себя «всепокорнейшими слугами короля», будут обращать внимание только на то, что относится до так называемого общего блага. А в письме от 30 июня 1787 г. Екатерина решительно заявляет Гримму: «Ступайте вы прочь с вашими нотаблями», о которых она ничего не желает слышать.

Восстание американских колоний возбудило сильное негодование Екатерины. Она нисколько не разделяла восхищения французского общества но поводу этого события. При всем том, однако, Екатерина пригласила знаменитого генерала Лафайета, героя войны за освобождение американских колоний, сопутствовать ей в путешествии в Крым в 1787 г. и крайне сожалела, что собрание нотаблей во Франции воспрепятствовало поездке Лафайета в Poccию. Лафайет произвел на Екатерину довольно выгодное впечатление, и она, называя его честолюбцем, говорила, что если он когда-либо попадет в немилость у короля, то может рассчитывать на подходящее положение в России. По словам Храповицкого, она не прочь была бы взять его к себе и сделать его своим защитником. Не лишенными интереса являются отношения Екатерины к Бальи, первому мэру Парижа. До революции она, ставя высоко заслуги Бальи, как известного астронома, хотела, в знак своей признательности, прислать ему свой портрет. Но когда Бальи, по ее словам, сделался «demonarchiseur'ом», она отказалась от своего намерения, признавая его недостойным иметь портрет «самой аристократической императрицы в Европе».

Довольно большой интерес представляют суждения Екатерины о Мирабо. Антипатичный ей, как писатель-демократ, Мирабо, в качестве защитника королевской прерогативы, располагает Екатерину на некоторое время к себе. Через посредство своего посланника в Париже императрица даже делает попытку склонить великого трибуна, а с его помощью и Национальное собрание, к тому, чтобы оказать воздействие на правительство в деле заключения проектируемого франко-русского союза. Но вместе с тем с уст Екатерины нередко срывались самые резкие отзывы о Мирабо. По ее мнению, он существовал только для того, чтобы «воодушевлять других к порокам и злодеяниям». Она говорила, что считает его «достойным тюрьмы, виселицы и колесования».

Денис Дидро
Денис Дидро

Вообще о деятелях великой революции Екатерина была самого низкого мнения. Особенно ярко ее отношение к участникам событий 1789 — 96 г. сказалось в одном из писем к доктору Циммерману: «Всего хуже, — писала она ему, — политические ветреные мельницы и их рыцари: они раздувают повсюду вражду, и когда посмотреть поближе, то нельзя не согласиться, что все сии мечты происходят от голов двух-трех, кои их выдумывают единственно для того, чтобы тем приподнять свою особу, которая без того совсем не приметна».

По мере того, как перед умственным взором императрицы развертывалась грозная картина французского переворота, она усваивает себе с каждым днем все более отрицательную точку зрения на то, что происходило во Франции. В ее глазах не было иной власти, кроме власти монархической, и никто, по ее мнению, не должен был дерзать заносить святотатственную руку на прерогативы французского короля. Когда она узнала, что Людовик XVI согласился на созыв генеральных штатов, то заметила в беседе со своим секретарем Храповицким, что Франции «должно войти в войну, чтобы избегнуть данного королем обещания». После того, как были созваны генеральные штаты, Екатерина, по словам Сегюра, порицала чрезмерные притязания собрания, замечая, что «жертва, приносимая королем, не положит конца брожению умов во Франции». По поводу созыва генеральных штатов она высказывала в письмах к Гримму ряд опасений за грядущие судьбы Франции, говоря, что «в интересах Европы нельзя не желать, чтобы она сохранила свою силу и значение». По ее мнению, правительство Людовика XVI поступало крайне неблагоразумно, вверяя столь многочисленному собранию, каким было Etats Generaux, обширный авторитет и поручая ему составление и редактирование законов.

Руссо (портрет Kamsay)
Руссо (портрет Kamsay)

Относясь по самой своей природе «с большим презрением ко всякого рода народным движениям», Екатерина, по вполне справедливому замечание Ларивьера, «не подозревала существования французской нации»; депутаты Национального собрания для нее ничего не значили; они были в ее глазах ничем иным, как «гидрой о 1.200 головах». Екатерина никак не могла предположить «у сапожников и башмачников великих талантов к делам управления и законодательства». «И как можно сапожникам править делами? — спрашивает она у графа Сегюра. — Сапожники могут делать только башмаки». Говоря о депутатах, она употребляла обыкновенно самые резкие эпитеты: называла их «интриганами, недостойными звания законодателей», «канальями», которых можно сравнить разве только с «маркизом Пугачевым». В одном из писем к Гримму она с сожалением говорить о той громадной разнице, которая ярко бросается в глаза при сравнении находящегося в состоянии опьянения Национального собрания с великолепным двором Людовика XIV. После событий 1789 года «слава Франции, по ее мнению, погибла навсегда»; и она гордо заявляла, что, пока она жива, «в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры». Негодование императрицы на избранников французского народа доходило до того, что она стала даже говорить о необходимости повесить некоторых членов Национального собрания, чтобы тем самым образумить остальных.

С каждым новым событием революции, гнев императрицы все возрастал. Так, она была крайне раздражена, узнав из газет, что «чернь в Париже метала грязью в карету королевы, когда она ехала в оперу, и что вследствие этого Мария-Антуанета была принуждена воротиться». Как видно из дневника Храповицкого, Екатерина в «парижских замешательствах» видела «английскую инфлюэнцию, ибо, говорят, что их деньги тут действуют». Она с ненавистью отзывалась и о Сиэсе, называя его не иначе, как «этот скверный аббат Сиэс», и о Филиппе Egalite, которого она в гневе именовала «ужасным чудовищем». Орлеанисты в ее глазах были хуже Робеспьера и Марата. У нее являлось опасение, как бы Филипп Орлеанский не сделался правителем и корона Франции не потеряла свой наследственный характер. Франция при этом, по ее мнению, подобно Польше, лишится всякого политического значения.

Когда Сегюр собирался уезжать во Францию, императрица в прощальной беседе сказала ему, что он, вероятно, застанет свою родину охваченною «опасною болезнью и в страшной лихорадке»; к этому она прибавила, что Сегюр, вероятно, сделается «сторонником народного дела», между тем как она «уже по своему ремеслу останется верною аристократическому началу». Поэтому вполне естественно, что Екатерина была страшно возмущена знаменитым постановлением 4 августа 1789 г., когда Национальное собрание в ночном заседании вотировало отмену дворянских титулов и привилегий. В самых резких выражениях она порицала образ действий либеральных депутатов от дворянства и духовенства, подавших свои голоса в пользу такой радикальной меры. Эгильон, Ноайль и другие инициаторы августовских декретив, по ее мнению, поступали так не по-дворянски, умаляя заслуги и деяния своих предков, только потому, что были весьма дурно воспитаны; а это дурное воспитание происходило оттого, что французское правительство закрыло повсеместно Иезуитские школы. Отмена дворянского достоинства являлась в глазах русской императрицы «сумасбродной мерой». Лишая дворян тех привилегий, которые они заслужили своими доблестными трудами, Национальное собрание, по мнению Екатерины, совершало акт величайшей несправедливости.

Что касается Людовика XVI, то Екатерина уделяла ему много внимания; она то выражала сожаление по поводу его злоключений, то возмущалась его уступчивостью, то негодовала на французский народ за его черную неблагодарность по отношению к своему королю. После того, как король из Версаля был перевезен в Тюльери в октябре 1789 г., ей начинает казаться, что его ожидает судьба Карла I. Екатерину глубоко поразил тот факт, что Людовик XVI согласился принять черезчур либеральную конституцию. «Можно ли, — говорила она, — помогать королю, который сам не знает своих выгод».

Она обвиняла Людовика XVI в том, что подобным образом действий он сделался, так сказать, «главой революционеров». Екатерина была вне себя, топала ногами, читая известие о принятии христианнейшим королем противо-христианской конституции. Пo ее мнению, король этим актом как бы отлучил сам себя от лона католической церкви. Она считала этот поступок низким, дискредитирующим самого короля; он сделался тем самым, по ее словам, презренным и смешным. Она возмущалась уступчивостью Людовика XVI. Когда он согласился на изменение своего титула и стал называться «королем французов», Екатерина открыто признала этот поступок короля нелепым и преступным нарушением векового обычая, достойного благоговения.

Ужасным преступлением Екатерина также считала закон об ответственности министров; по ее мнению, после этого все министры должны будут очутиться на галерах.

Принимая близко к сердцу судьбу французского короля, Екатерина еще в сентябре 1789 года признавалась Храповицкому, что она предпочла бы увидеть Людовика XVI изгнанным из Версаля и запертым в Меце: «тут бы дворянство к нему пристало». Сегюру же она говорила, развивая ту же мысль, что Генрих IV называл себя первым дворянином и что Людовик XIV, по его собственным словам, в затруднительных обстоятельствах «стал бы во главе дворянства». Поэтому в Петербурге с неподдельной радостью было принято известие о бегстве короля из Парижа, а когда выяснилось, что попытка к бегству не удалась, то в Екатерине недавняя радость сменилась горьким разочарованием.

Людовик XVI (портрет Dumelin)
Людовик XVI (портрет Dumelin)

За последние 7 — 8 лет своей жизни Екатерина в связи с французскими событиями пережила сложный внутренний кризис. При наступлении революции она была далека от мысли, что новые политические принципы грозят существованию других европейских государств. Так, 4 декабря 1791 года она писала в одной полуофициальной записке: «Нет никакого основания бояться Франции, которая вскоре должна будет возвратиться к монархическому началу». Однако уже в это время у нее начинают появляться тревожные мысли, и она спешит поделиться ими со своими корреспондентами. Так, в письме к Гримму она с некоторой долей сожаления говорит: «Несчастные французы стремились к свободе, а теперь терпят иго тиранства». Тот же тревожный тон ярко проявляется и в другой записке, вышедшей из-под ее пера. «Летописи прошедших времен, — пишет императрица, — доказывают, что государства, опустошаемые безначалием и лютостями, от оного проистекающими, весьма опасны соседственным сторонам бывают. Кровавые междоусобия, разоряя области и города, ввергают народы в нищету и отчаяние и, отъемля личную и имущественную безопасность, тем самым соделывают их мятежными и к браням склонными». Довольно подробно суждения Екатерины по поводу французской революции переданы в записках ее статс-секретаря Грибовского. «Мы не должны, — говорила она в разговоре с ним, — предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. Древние за одно утесненное правление воевали против сильных; почему же европейские государи не устремятся на помощь государю и его семейству, в заточении находящемуся. Безначалие есть злейший бич, особливо когда действует под личиною свободы, сего обманчивого призрака народов. Европа скоро погрузится в варварство, если не поспешать ее от оного предохранить. С моей стороны, я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сих беснующихся. Благочестие к сему возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ними драгоценные и священные права Европы сего требуют».

Однако, хотя Екатерине и много приходилось писать по поводу кровавых событий, переживаемых Францией, но от нее, как это ни странно, ускользал самый смысл революции. И деятели и учреждения революционной Франции проходили перед нею в каком-то калейдоскопе, и она не была в состоянии подметить в них сколько-нибудь существенной разницы. Огульно осуждая всех решительно деятелей 1789 — 96 гг., она зачисляла в лагерь революционеров и умеренных конституционалистов и ярых приверженцев террора. По вполне верному замечанию Ларивьера, «законодательное собрание, конвент, комитет общественного блага, жирондисты, «равнина» и монтаньяры», — все это были слова, которые оставались для нее вполне чуждыми, значение и оттенок которых от нее ускользали.

Особенно подробно и всесторонне касается Екатерина положения дел во Франции в своей записке от 1792 года, в которой как бы подведен итог ее взглядам и суждениям на события великой революции. «Дело французского короля, — пишет она, — касается всех государей, так как вся Европа заинтересована в том, чтобы Франция снова заняла то место, которое принадлежало ей, как великой державе (a un grand royaume)». В своей наивности русская императрица предполагает, что небольшой армии в 10.000 человек будет достаточно, чтобы пройти из конца в конец всю Францию. Чтобы набрать подобного рода армию, достаточно иметь полмиллиона ливров, которые затем в виде контрибуции могут быть взяты с жителей Франции. С этим войском освободят Францию от «разбойников», восстановят монархию и монарха, изгонят обманщиков, накажут злодеев, избавят королевство от всякого рода притеснений, поспешат объявить во всеобщее сведение о забвении и прощении всем тем, кто подчинится вновь законному государю. Духовенству будет возвращено то из его имуществ, что еще не продано; дворянству — его исконные привилегии, а провинциальным собраниям — то, относительно чего они высказали свои требования. При этом Екатерина добавляет, «что силу надо употреблять только против тех, кто сопротивляется». Она ставит на вид, что «присяга, принесенная под давлением силы, не должна иметь никакого значения, тем более, что такая присяга противоречит присяге на верность, раньше принесенной королю». Переносясь мысленно в лагерь тех, кто сплачивал свои силы на защиту старого порядка, Екатерина восклицает: «Никогда дело не было более правым, никогда мотивы его не были более значительными и более способными воодушевить к усердию и храбрости». «Мудрым управлением можно, — по словам императрицы, — смягчить тяжелые последствия всего пережитого Францией и возместить понесенные потери». Тем, которые прилагают старания к восстановлению королевского авторитета, Екатерина напоминает, что «уступать и приобретать надо не более того, чем то диктуется благоразумием». Она твердо верит, что успех предприятия, хорошо скомбинированного, должен быть неизбежен.

Продажа крепостных с аукциона. (Картина акад. К. В. Лебедева)
Продажа крепостных с аукциона

Сюжетом для картины послужило известное описание продажи крепостных с аукциона в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (с. Медное), где изображена им участь крестьянской семьи, распродаваемой с молотка за долги промотавшегося господина. Картина имеет в виду время имп. Екатерины II, к которому и относится описание Радищева. Два указа имп. Екатерины II стремились урегулировать продажу крестьян с аукциона. В 1771 г. было запрещено при конфискации имений и продаже их с аукциона продавать людей без земли с молотка. В 1792 г. было разъяснено, что если кто-либо владел безземельными крестьянами, то таких людей можно было продавать за долги, но только не употребляя молотка. Картина, согласно тексту Радищева, имеет в виду семью безземельных дворовых людей.


Этот новый переворот не может состоять ни в чем ином как только в восстановлении монархического образа правления, который существовал еще до прихода франков. Русская императрица глубоко уверена в том, что дворянство, духовенство, магистратура, принцы и войско соединятся для освобождения короля и его семьи из рук парижской черни. «Нетрудно предвидеть, — говорит Екатерина, — что тот, кто внесет во Францию порядок и дисциплину, возьмет верх над анархией».

Мария-Антуанета (портрет Виже-Лебрен)
Мария-Антуанета
(портрет Виже-Лебрен)

В заключение своей обширной записки Екатерина указывает, что лица, которые скрепят своею подписью акт соединения, должны будут прежде всего прийти к соглашению относительно следующих пунктов: 1. Охранять католическую религию во всей ее неприкосновенности. 2. Соблюдать верность королю. 3. Стремиться к его освобождению. 4. Повиноваться лицу, состоящему во главе союзных войск. 5. Обязаться поддерживать порядок и дисциплину в войске. 6. Обещать оказать денежную поддержку делу восстановления общего мира и спокойствия. Но наибольший интерес представляет тот пункт соглашения, который гласит следующее: Восстановление правления согласно единодушному желанию нации, выраженному в провинциальных наказах депутатам, посредством неуклонного поддержания всех трех сословий во всем том, что касается их существования, безопасности и собственности.

Таким образом, Екатерина указывала эмигрантам и их сторонникам, что безусловного возврата к старому порядку быть не может; что необходимо принять во внимание законные требования французских сословий и что, только при соблюдении этого условия, монархия во Франции может быть восстановлена на прочном основании.

Екатерина II (грав. Стародумова)
Екатерина II
(грав. Стародумова)

Давая политические советы французским роялистам, Екатерина как бы становилась во главе европейской реакции и тем самым окончательно порывала с тем, во что верила и чему поклонялась в лучшие годы своего царствования. Бывшая ученица Вольтера, далекая от строгих начал ортодоксального благочестия, она однажды в самый разгар революционных событий открыто заявляет, что «все протестантские правительства хорошо бы сделали, решившись принять православие, потому что это исповедание должно считаться оплотом против безнравственной, анархической, преступной, воровской, богохульной, опрокидывающей все престолы и неприязненной всякой религии заразы». Она сравнивала при этом греческую церковь «с дубом, имеющим глубокие корни». Разочаровавшись в принципах просветительной философии, Екатерина резко порывает с теми, к мнению которых она в былое время любила прислушиваться. Один за другим исчезают по ее распоряжению бюсты философов и писателей XVIII века из галереи Эрмитажа, где они красовались среди мудрецов и ораторов древнего мира. Только бюст Вольтера долго оставался на своем прежнем месте; наконец, и он был вынесен в исходе 1792 года. Огорченная всем тем, что происходило на ее глазах, Екатерина под тяжелым впечатлением торжества французского оружия и заключения Базельского мира углубляется в изучение седой старины и ищет себе успокоения в чтении Несторовой летописи и в исследовании частностей первоначального развития государственной жизни России.

Особенно сильно потрясена была Екатерина известием «о злодейском умерщвлении короля французского». Под тяжелым впечатлением этого события она слегла в постель и, по словам Храповицкого, «была больна и печальна». Она возмущалась «варварством французов» и явной несправедливостью в утайке голосов при осуждении короля. «Это вопиющее беззаконие даже в отношении частного лица», говорила она своему статс-секретарю, соглашаясь с ним, что «каждый член законодательного собрания мнит себя королем, а каждый французский гражданин есть не что иное, как настоящая скотина». Франция погибла, погрязнув в пороках и бражничестве, и императрица вполне определенно заявляла, что французская республика представляет для Европы значительно большую опасность, чем даже гегемония Людовика ХIV.

Серг. Вас. Салтыков
Серг. Вас. Салтыков

Новый порядок вещей грозил опасностью лично самой Екатерине; «якобинцы везде печатают, что они меня убьют, — пишет она Гримму в 1791 году, — и с этою целью послано трое или четверо лиц, относительно которых меня предупреждают со всех сторон». Свою тревогу по этому поводу Екатерина хочет замаскировать рядом шуток и острот, то называя себя «пугалом для якобинцев» (la bete noire des jacobins), то признаваясь Гримму, что ей очень хотелось бы «наказать якобинцев розгами и палками». Но слухи все растут и крепнут, и императрица принимает меры предосторожности. 8 апреля 1792 года дан был секретный указ петербургскому губернатору с приказанием искать француза, проехавшего 22 марта через Кенигсберг с злым умыслом на здравие ее величества. А в дневнике Храповицкого читаем: «Взяты предосторожности на границе и в городе; даны указы строго смотреть за приезжающими в Царское Село и Софию, а паче за иностранцами». В ноябре 1792 года у императрицы возникают опасения по поводу приехавшего в Петербург иностранца Мильоти, «не заводит ли он якобинского клуба». Тревожное настроение у Екатерины продолжает обнаруживаться во все последнее время ее царствования. Она готова во всех видеть или подосланных к ней убийц или извергов, способных на всевозможные злодеяния. В такой тревожной обстановке заканчивалось царствование той самой Екатерины, которая в лучшие свои годы находилась в дружеских сношениях с самыми видными представителями французского общественного мнения, а на склоне своих дней также приветливо протягивала руку непримиримым роялистам и европейской реакции.

И. И. Шувалов (портрет Виже-Лебрен)
И. И. Шувалов
(портрет Виже-Лебрен)

По мере того, как дела Людовика XVI приобретали во Франции все более печальный оборот, роялисты, как известно, все свои надежды на восстановление старого абсолютного строя начинали возлагать на активное вмешательство европейских держав. Как только обнаружилось стремление Национального собрания к широким социальным преобразованиям, французское дворянство, во главе с принцами королевской крови, широкой волной отливает за пределы Франции. «В лице эмиграции, — но словам Сореля, — старый порядок переживал, так сказать, свое падение и произносил над собой беспощадный приговор». Эмиграционные волны достигали, как известно, и владений императрицы Екатерины, которая охотно давала при своем дворе приют французским роялистам, называя себя по отношению к ним «Madame la Ressource». В Петербурге под защитой русского правительства собрался довольно значительный кружок эмигрантов, получивший название «le petit Coblence». В 1791 г. при дворе Екатерины даже появляется особый посланник братьев короля и французских роялистов гр. Эстергази, хотя в Петербурге в это время было еще два французских дипломатических агента: Жене, являвшийся представителем конституционного правительства, и маркиз Бомбаль, представлявший интересы Людовика XVI и придворной партии.

В связи с эмиграционным движением французского дворянства Екатерина писала 4 октября 1790 г. адмиралу Мордвинову: «Без сомнения, бедственно для Франции, что настоящее состояние лишает ее достойных людей. До сего времени блистала она славою, которой озарилась в царствование Людовика XIV. Без сомнения, другие правила приведут за собой другой порядок вещей, до сих пор непредвиденный; но ежели безначалие нынешней Франции сообщится другим государствам Европы, то не мудрено предсказать, что одни турки тем воспользуются, и что тогда им всякое завоевание будет не трудно». По ее мнению, могли еще образумить французов только чума и голод. В кругу близких людей Екатерина иногда изъявляла свое намерение написать большую книгу о происходящих во Франции «нелепостях». Она приходила в восторг от памфлета Берка, который рассматривал все то, что происходило во Франции, как раз с точки зрения эмигрантов и роялистов. Однако Екатерине далеко не все нравилось в образе действия тех лиц, которые, собравшись в Кобленце, мечтали о возвращении к старому дореволюционному режиму. Императрица нередко в беседах со своими приближенными говорила о том, что она предприняла бы на месте Артуа, Конде, Бyлье и других.

В одном из писем к доктору Циммерману императрица выясняет причины, побудившие ее к вмешательству во французские события. «И делаю предположение, — пишет она, — в чужих делах, между тем как надобно думать только о своих собственных. Но материя обширна и трудно не заняться оною. Дела короля французского касаются до всех государей, и его оскорбленное достоинство требует торжественного восстановления».

И. И. Бецкий (портрет Родена)
И. И. Бецкий (портрет Родена)

Но оказывая покровительство эмигрантам и принимая даже при своем дворе графа Артуа, получившего от нее шпагу с девизом «с Богом, за короля», Екатерина вовсе не хотела принимать непосредственное участие в борьбе с революцией, так как участие России в европейской коалиции не вызывалось ее географическим положением. Екатерина вообще в делах внешней политики чужда была всякой сентиментальности. Европейским дипломатам, желавшим побудить Россию на открытую борьбу с революцией, Екатерина отвечала: «как хотите, но ведь своя рубашка ближе к телу». В одном же из писем к Гримму от 1793 г. она говорит: «Если я и должна вступить в ряды какой-нибудь партии, то уже, конечно, не пойду по пути тех глупостей, в которые меня хотят впутать». Как видно из дневника Храповицкого, она советовала французским принцам действовать единодушно, полагаясь более на собственные силы, нежели на союзные. В конце 1791 г. она оказала им материальную поддержку в размере 500.000 рублей и обещала дать еще столько же «для употребления на восстановление французской монархии и возвращения королевской власти».

Эмигранты давали довольно своеобразное объяснение недостаточно активному вмешательству России во французские дела. Коренную причину этого факта они усматривали в том влиянии, которое имел якобы на русскую императрицу воспитатель великих князей, Лагарп. В глазах французских эмигрантов он, как открытый сторонник разрушительных идей, представлял для их дела величайшую опасность. Все без исключения роялисты не скрывали свою ненависть по отношению к Лагарпу. В Кобленце, в этом главном стане их, многие из эмигрантов прямо выражали русскому послу графу Румянцеву свое удивление по поводу того, что Екатерина не удаляет от своего двора столь опасного приверженца революционных начал. В свите графа Артуа, во время его поездки в Петербург, находился даже некто барон Солль из Золотурна, имевший поручение из Берна, во что бы то ни стало, содействовать удаленно и гибели Лагарпа.

Кн. Е. Р. Дашкова (гравюра Осипова, изд. Мюнстера)
Кн. Е. Р. Дашкова
(гравюра Осипова, изд. Мюнстера)

Но дело было, конечно, не в Лагарпе и не в чьем-либо стороннем влиянии, а в практическом и трезвом взгляде русской императрицы на дела внешней политики. Государственный эгоизм, обнаруженный Екатериной с самого вступления ее на престол, никогда не дозволил бы ей бороться за дело, не касающееся ее собственного интереса: это противоречило бы духу и направленно всего ее царствования. Политические интересы России были не на западе, не на Рейне, а на востоке, на Висле и Дунае. Французская революция отвлекала внимание императрицы от Польши, в которой она систематически поддерживала анархию, дававшую ей возможность играть решающую роль в внутренних делах Речи Посполитой.

Поддерживая коалицию только советами и денежными средствами, Екатерина не дала союзным войскам ни единого русского солдата. Всю свою ненависть к революции она выражала в том, что хотела возбудить решительно всех на борьбу с Францией.

А в то время, как европейские державы отправились крестовым походом на безбожных французов, Екатерина в тылу коалиционной армии разрешала в интересах России польский и турецкий вопросы. Знаток европейских отношений в эпоху революции, Альберт Сорель имел поэтому основание сказать: «никто больше Екатерины не способствовал образованию коалиции, но никто также не прилагал больше стараний к ее уничтожению. И, так сказать, помимо своей воли, вовсе того не сознавая, она оказала громадную услугу революции, которую проклинала и падения которой она добивалась». Таким образом, по словам французского историка, Польша поплатилась за Францию.

Наивно полагая, что 20.000 казаков будет вполне достаточно, чтобы очистить путь от Страсбурга до Парижа, Екатерина в этом отношении разделяла ту точку зрения, которая преобладала при венском и берлинском дворах и которая, в конце-концов, привела к неудачному походу коалиционных войск в 1792 году. Императрица была возмущена до глубины души заключением Базельского мира, которым, как известно, завершилась первая борьба европейской коалиции с революционной Францией. Ей казалось непостижимым, каким образом Пруссия могла помириться с «режисидами» и с «извергами человечества». После того, как Голландия подпала под влияние Франции, Екатерина гордо заявила, что она прерывает с ней всякие дипломатические сношения.

Акт в Академии Художеств. (Картина Якоби)
Акт в Академии Художеств. (Картина Якоби)

Но поддерживая сношения с теми французами, которых Рамбо называет дерзкими наушниками (audacieux flagorneurs), Екатерина, как мы видели, безжалостно разбивала все их надежды на непосредственное участие русского оружия в борьбе с заразой французской. Тем не менее, есть некоторое основание предполагать, что императрица, накануне своей кончины, мечтала о решительных мерах против «французской пугачевщины».

Гр. Ник. И. Панин (пис. Рослен)
Гр. Ник. И. Панин
(пис. Рослен)

Еще в 1791 году, в письме к Циммерману, она, может быть, имея в виду самое себя, говорила: «Разрушить французское безначалие значит приобрести себе бессмертную славу»... Тот человек, который подавит анархию во Франции, «окажет весьма важную услугу человечеству, которое будет ему за то обязано, потому что он утвердит снова повиновение и благоденствие народов». Русская императрица постоянно предсказывала появление во Франции диктатора; так, еще в феврале 1794 г. она пишет к Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, быть может, свой век». «Родился ли он или не родился? Придет ли он? — все зависит от того». Если найдется такой человек, «он стопою своей остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции, или в ином месте».

Таким образом, перед умственным взором Екатерины на фоне революционных событий уже выступала фигура Наполеона, того самого диктатора, могучая воля которого должна была восстановить порядок во Франции, расшатанной великим внутренним кризисом. Однако надежды императрицы на реакционное движение против анархических начал французской революции не исполнились при ее жизни.

В момент ее кончины старый порядок в Европе хотя и вел упорную борьбу с принципами 1789 г., но всюду терпел неудачи.

В. Н. Бочкарев


Рост французского влияния в Poccии до французской революцииОглавление I томаРусское общество Екатерининской эпохи и французская революция