К оглавлению 7-томника
«Отечественная война и Русское общество». Том V.

Москва после ухода французов (совр. аллегор. изображ.).
Москва после ухода французов
(совр. аллегор. изображ.).

II. Война и русская журналистика.

1. «Русский Вестник» Глинки.

Проф. И.И. Замотина.

Русская журналистика начала XIX столетия, развиваясь количественно, вместе с тем постепенно начинала органически срастаться с окружающей жизнью и в литературных и в общественных ее проявлениях: в эту пору мы встречаем ряд журналов не только литературного, но и чисто публицистического порядка, — при этом вторая группа выделяет как прогрессивное, так и консервативное направления. Вполне понятно поэтому, что исторический момент такого огромного общественного значения, как 1812 год, не мог пройти без яркого отражения в современной ему русской журналистике. При этом самый характер момента уже обусловил собой то, что наиболее сильный и характерный отклик на войну дала именно консервативная печать, прочно опиравшаяся на патриотическое чувство верхних слоев общества. В частности, особенно горячо отозвался на события 1812 года «Русский Вестник» С.Н. Глинки.

Дворянин по происхождению, готовившийся к военной службе, С.Н. Глинка сознательно переменил военную карьеру сначала на скромное дело учителя на Украине, а потом сочинителя и переводчика при театре в Москве. Отдавшись литературе, он избрал в ней такую область, где, по его убеждению, лучше всего можно было выполнить высшую роль патриота — борца за внешнюю и внутреннюю независимость родины против иноземного засилия. Эта область была журналистика. В 1808 году он начал издавать «Русский Вестник», не без влияния пресловутых патриотических «мыслей вслух на Красном крыльце» гр. Ф.В. Ростопчина и при его сочувствии и сотрудничестве.

Приступая к изданию своего журнала, С.Н. Глинка не желал ограничивать его общественной роли исключительно только борьбой с Западом и в частности с наполеоновской Францией, и в объявлении, напечатанном в «Московских Ведомостях», дал обещание помещать в своем журнале все то, что «непосредственно относится к русским», что «может услаждать сердца русские». И он был до известной степени верен этой программе: в книжках «Русского Вестника» за 1808—1811 гг. мы встречаем ряд стихотворных пьес, рассуждений, повестей и анекдотов, посвященных наивному восхвалению величия русского духа. Имена Минина, Авраамия Палицына, Артамона Матвеева, Федора Ртищева, Якова Долгорукова, Кирилла Разумовского, даже Лукьяна Стрешнева и т.д. пестрят почти в каждой странице журнала; издатель с пафосом говорит от себя и от лица своих сотрудников, захваченных тем же наивным лиризмом, и об «исторических памятниках в России» («Р. В.», 1809, ч. 5, №1), развивая свое излюбленное положение, — именно, что «истинные россияне всегда были питомцами славы» (там же, стр. 18); говорит и о русских героях, начиная с древних времен и кончая Суворовым, которому отводится место почти в каждой книжке журнала, и о русских гениях из народа (ср. 1811, ч. 13, №3, 103 и сл.: «Механик Иван Кулибин»), и о «великодушных поступках», и «благодеяниях» отдельных обывателей, рассеянных по лицу русской земли[1]), и даже о «добродетелях отдаленных жителей России», например, «О свойствах камчадалов», о «любви чукчей к справедливости» (1811, ч. 15, №8, стр. 9 и след.). Усердно собирая весь этот материал из области русского прекраснодушия, издатель вместе с тем старался показать, что русская культура, уже в древности, до Петра Великого, отличалась высокой самобытностью и мощью, а поэтому и после Петра не нуждается в подражаниях и заимствованиях и может идти своим собственным путем (ср. 1808, ч. 3, стр. 17—48, «О просвещении русских до времен Петра Великого»; там же, стр. 49—64, «О свойствах россиян и замечания о изменении коренного свойства народов»).

Однако этот общий фон журнала, т.е. наивное возвеличение русской самобытности и мощи, уже с первых лет издания «Русского Вестника», нужен был издателю не сам по себе, а прежде всего для того, чтобы вырисовать на нем отрицательное отношение к Западу и в частности — к французам. Видя в них самых сильных врагов для русской самобытности, С.Н. Глинка уже с 1808 года готовит своих читателей к близкой борьбе с воинствующей Францией. Через все почти стихотворные и прозаические пьесы его журнала проходит один главный мотив — вражда к французским идеям и влияниям, и почти каждое свое рассуждение на ту или другую тему издатель оканчивает однообразным «Ceterum censeo»..., в котором слышится и угроза французам и предостережение русским, слишком доверчиво относящимся к законодателям мод и вкусов. Если дело идет об идеальном воспитании русского юноши, то подчеркивается исключительная необходимость изучать свои «города, уезды и все полезные в них заведения», а изучение Европы и в частности Франции предлагается ограничить «чтением «Ведомостей» с географической картой» (1809, ч. 5, №1: «Здравомысл и Пленира, воспитатели детей своих», русская повесть, стр. 66—7); если говорится о Суворове, то указывается, что он именно «превзошел Тюреня» (там же, «Военные анекдоты о Суворове», стр. 102); если рассказывается о какой-либо безвестной представительнице скромного русского героизма, например, девице Лупаловой, то непременно делается замечание, что два-три «изречения девицы Лупаловой превосходнее целого романа г-жи Котень» (там же, «О новых книгах», стр. 186); если повествуется о Симеоне Полоцком, то он неизбежно противополагается, как нечто положительное и идеальное, разным представителям отрицания — «софистам», в роде Вольтера, и разрушителям, в роде Марата и Робеспьера (1809, ч. 8, «Наставление Симеона Полоцкого царю Алексею Михайловичу» и рассуждение по поводу этой статьи, стр. 294); если, наконец, делаются «выписки» из воинского устава времени царя Алексея Михайловича, то особенному вниманию читателя предлагается из этого устава статья «О развращении европейских войск» (1811, ч. 13, №2, стр. 70 и след.). Особенно же сильно обрушивается негодование издателя «Русского Вестника» на французское просвещение XVIII века в лице его философов и писателей, которых С.Н. Глинка считает источником на Руси французского зла и настоящего и грядущего; он называет их, особенно же Вольтера, Дидро, д'Аламбера, «французскими вольнодумцами или лжеумствователями осьмагонадесять века» (1811, ч. 16, окт., стр. 81) и считает «долгом всякого россиянина, любящего свое отечество, изобличать в наглой и оскорбительной лжи иностранных, особенно французских писателей» (1809, ч. 5, №1, стр. 190).

Между тем с развитием политических событий, накануне Отечественной войны, наивные намеки С.Н. Глинки на французскую опасность получили реальное подтверждение. Наступил 1812 год. Первая книжка журнала за этот год открылась статьей «Обеты русских воинов» с торжественным эпиграфом: «Никому живому не сдаваться, всем умирать за одного; биться досмерти за веру, за царя, за землю русскую» (1812, ч. 17, №1, стр. 3); а немного ниже (стр. 74) торжественная ода (переложение псалма 2-го) ободряла русских к смелому выступлению против врагов на защиту священных прав своей родины:

«Вотще грозят Ерусалиму
Иноплеменники войной»...

И вот когда эта война с «иноплеменниками» разразилась, Глинка уже всецело посвятил свой журнал той борьбе с западным супостатом, к которой так тщательно готовил себя и своего читателя еще задолго до 1812 года. Но напрасно мы стали бы искать в журнале Глинки каких-либо серьезных, научно обоснованных и строго-систематических приемов борьбы против французов и Наполеона: никаких политических, стратегических или даже просто статистических выкладок, направленных против неприятеля, мы не найдем в «Русском Вестнике». Средства борьбы, избранные Глинкой, были так же наивны и непосредственны, как и его патриотизм: это было, с одной стороны, возведение на степень апофеоза всего русского, с другой — принижение французов вплоть до самого грубого и плоского их высмеивания.

С.Н. Глинка
С.Н. Глинка

Первое средство достигалось рядом статей и стихотворных произведений, посвященных русскому патриотизму, храбрости, великодушию и другим добродетелям. Эти статьи буквально заполняют страницы журнала за 1812 и 1813 годы. Так, мы встречаем тут ряд обращений к героям и героическим эпохам русской истории[2]. С той же целью — возвеличить славу русского имени и поднять патриотическое одушевление — страницы «Русского Вестника» пестрят справками о современном русском геройстве и великодушии; на эту тему написана, например, «Речь русского помещика крестьянам своим, при отправлении надлежащего числа ратников в новое войско, составляющееся к защите веры, храмов Господних, домов и семейств» и «Русская речь Никифора Михайлова, крестьянина государева села Крылацкого, что близ Хорошева» (1812, ч. 19, №9, стр. 85); на ту же тему рассказаны многочисленные случаи в роде таких, например, как «Усердие русского купечества к военнослужащим» (1812, ч. 19, №9, стр. 121), «Чувствования калужских жителей по приезде генерала Милорадовича» (там же, стр. 128), «Подвиг смоленского дворянина Петра Николаевича Клочкова» (1812, ч. 20, №10, стр. 89), «Пожертвование и великодушное терпение смоленского дворянина и отца семейства Николая Михайловича Калячитского» (там же, стр. 91), «Верный смоленский служитель Давид Алексеев» (там же, стр. 94) и т.д. Наиболее же излюбленным приемом в этом направлении является для Глинки торжественный гимн в стихотворной форме, — стихи он и сочиняет и печатает на самые прозаические случаи, лишь бы по поводу их можно было высказаться в патриотическом духе; действительно, оды и гимны в «Русском Вестнике» носят самые разнообразные и иногда неожиданные заглавия: тут есть и «Стихи, написанные по прочтении в Ведомостях о выступлении гвардейских полков из С.-Петербурга» (1812, ч. 18, №4, стр. 96—102), и «Стихи, написанные по прочтении манифеста о новом наборе рекрутов» (там же, стр. 103), и «Песнь русских поселян русским воинам» (1812, ч. 19, №7, стр. 13—18), и «Польской на прибытие императорской гвардии в город Вильну» (там же, стр. 49—51), и даже стихотворение «По случаю собрания дворянства и купечества в слободском дворце, июля 5-го 1812 года» (1812, ч. 19, №9, стр. 31—4).

Второе средство борьбы, принижение Наполеона и французов, реализовывалось еще проще. И в торжественной оде и в прозаической статье Глинка и его сотрудники не жалели для Наполеона самых резких и даже грубых эпитетов. Наполеон — это «неверный Гольяф», выступивший против «верного Давида» (1812, ч. 18, №4, стр. 96—102); это — «лицемер», для которого сам Бог будет «карателем» (1812, ч. 19, №7, стр. 89); это — «исчадие греха, раб ложной, адской славы, изверг естества, лютый сын геенны» (1812, ч. 20, №11, стр. 16). Армия Наполеона, с той же целью, изображается в «Русском Вестнике» в карикатурном виде и подвергается грубому высмеиванию со стороны своей боевой способности, тактических приемов, внутренней организации и т.д. (Ср., например, 1812, ч. 20, №10, стр. 97: «Письмо, писанное в нашу армию раненым офицером, попавшимся в плен к французам»...). Иногда в своем ожесточении против Наполеона и французов издатель «Русского Вестника» доходил до крайностей и, между прочим, старался вооружить своих соотечественников даже против мирных французов, торгующих в Москве. Так, в статье «О московских вывесках» (1812, ч. 19, №8, стр. 61) русский патриот разражается грозной филиппикой по поводу того, что на французских вывесках в Москве «русские речи ставятся всегда ниже французских» и что вообще слишком много французских вывесок в русском городе. В частности, одна вывеска на Кузнецком Мосту, рекомендующая «подрезку волос в последнем вкусе», вызывает такое патриотическое замечание: «Кажется, что в нынешнее время редкому придет охота подставлять волосы свои под французские ножницы; лучше класть головы свои на поле ратном, сражаясь против французов, нежели образовывать и волоса и умы по воле французских волосочесателей» (там же, стр. 67—8).

«Ретирада французских генералов». (И. Теребенев).
«Ретирада французских генералов».
(И. Теребенев).

Как ни наивны были эти средства борьбы против грозного врага, они, несомненно, достигали своей цели в соответствующей среде читателей «Русского Вестника». По собственному признанию издателя (1811, ч. 16), журнал имел за 1811 год около 750 подписчиков; из них на долю Москвы приходилось меньше трехсот, остальные пятьсот подписчиков распределялись по самым разнообразным городам и местечкам обширной России. Таким образом, патриотические речи Глинки, можно сказать, звучали всюду и везде находили достаточно читателей, которых в то время даже и для самых популярных журналов было невелико. На наивный патриотизм читателей Глинка воздействовал своими статьями, несомненно, с большей силой, чем Ростопчин своими афишами; к тому же Глинка говорил и писал с полным убеждением. К тому же ограничивать историческое значение журнала Глинки только этим воздействием на наивное патриотическое чувство среднего человека и, главным образом, провинциала, конечно, нельзя. Надо думать, что к журналу, несомненно, прислушивалась иногда и родовитая русская знать и передовая русская интеллигенция. То серьезное и важное, к чему нужно было прислушаться, заключалось в энергическом подчеркивании действительной опасности как внешнего, так и внутреннего завоевания со стороны французов. Это был такой лейтмотив «Русского Вестника», который, несомненно, бил по нервам всех, даже и читателей высшего порядка, заставляя и убежденных и случайных космополитов задуматься над возможной утратой политической и национальной самобытности. Подчеркивая внешнюю опасность, «Русский Вестник» резко указывал на то, что в лице Наполеона Россия встречает не просто внешнего врага, но и «гордого тирана, нарушителя закона» (1812, ч. 17, №2, стр. 40—46). Французское вторжение разоблачалось со стороны своего характера самым беспощадным образом. «Французы, — читаем в «Русском Вестнике» (1812, ч. 19, №9, стр. 88), — «лживые и неверные», обещали жить в мире, а сами «разбойнически ворвались в земли любезного нашего отечества». Подобное нашествие могло иметь в виду, как понимал Глинка, только самые грубые завоевательные цели. «Презрение совести, чести и нарушение священных народных прав, — говорится на этот счет в «Русском Вестнике», — производит наглое и неожиданное нашествие, или вторжение в чужие земли» (там же, стр. 1). Ближайшим и наиболее страшным следствием «нарушения священных народных прав» Глинка считает потерю собственной национальной территории. Это он особенно настойчиво старался выяснить в своем журнале, — очевидно, для тех кругов русского общества, в которых даже в момент войны продолжала еще господствовать французомания. Так, например, в статье «Злоумышленность французских военных правил» (1812, ч. 20, №10, стр. 36—7) на первом плане поставлена именно тенденция французов к территориальным захватам, которая формулирована так: «Области побежденных должны быть собственностью победителя». Не менее страшной представлялась для Глинки и опасность внутреннего, культурного завоевания, с которой он вступил в борьбу еще до 1812 года. В момент войны он продолжает подчеркивать и эту опасность, высмеивая французский язык и французские нравы и выражая энергические до крайности пожелания, в роде того, например, «чтобы французские продавцы и торговки убийственных мод и вкусов скорее выселились с Кузнецкого Моста» (1812, ч. 19, №9, стр. 134). Конечным идеалом Глинки было освобождение Москвы и вообще России не только от внешнего нашествия французов, но и от их внутреннего, вредного, по его мнению, влияния.

«С оружием в руках? Расстрелять!» (Верещагин).
«С оружием в руках? Расстрелять!»
(Верещагин).

Журнал Глинки, созданный предчувствием французской опасности, расцвел именно в разгар Отечественной войны, т.е. в момент наиболее острой борьбы с французами, и постепенно увядал по мере того, как затихала эта французская гроза. Еще в начале войны 1812 г. Глинка давал в своем журнале место пророческим изречениям насчет близкой судьбы Наполеона и его войска (1812, ч. 19, №7: «Стихи по случаю известия о нашествии неприятеля», стр. 77—80):

«...На зачинающего Бог!
О Россы! Бог, Бог будет с вами;
Пойдет пред вашими рядами;
Неправде, злобе сломит рог.
..............................................
Грядет отмщение Владыки,
Вселенна в трепете пред ним;
Исчезнут буйные языки,
Равно как исчезает дым».

И вот, когда эти предсказания в глазах Глинки сбылись, роль его журнала сама собою прекращалась. Действительно, с выходом французов из Москвы и из пределов России патриотическое одушевление «Русского Вестника» заметно стихает. Книжки журнала за 1813 и 1814 годы, правда, еще пестрят благодарственными одами и патриотическими песнями в честь свежих событий Отечественной войны, но прежнего подъема воинственности в журнале уже не наблюдается. И только по временам слышатся отголоски основного мотива, т.е. все еще разъясняется французская опасность и разоблачается Наполеон со стороны его «самохвальства», «наглости», «хитрости», «клеветнических речей» и в особенности со стороны характера его «правительства» (1813, ч. 1, №1, стр. 54), которое продолжает казаться опасным для русского патриота и после освобождения Москвы и России от французов.

Современная лубочная картина по поводу изгнания французов из пределов России.
Современная лубочная картина по поводу изгнания французов из пределов России.

Роль журнала Глинки накануне Отечественной войны и в самый разгар ее была понята уже его современниками. «В обстоятельствах, в которых мы тогда находились, — говорит Ф.Ф. Вигель, — журнал его, при всем несовершенстве своем, был полезен, даже благодетелен для провинции». Эту пользу современники Глинки, в роде, например, М.А. Дмитриева и кн. П.И. Шаликова, сначала видели в том, что «Русский Вестник» открыл читателям забытую русскую старину и русскую же современность, из которых, по выражению кн. Шаликова, С.Н. Глинка построил целую «оружейную палату нравственных сокровищ»; а потом, с ростом завоевательных стремлений Наполеона, польза «Русского Вестника» получила в глазах его современников специальное назначение: «Русский Вестник» приобрел, по выражению кн. П.А. Вяземского, «всю важность события, как противодействие владычеству наполеоновской Франции и как воззвание к единомыслию и единодушию предчуемой уже в воздухе грозы 1812 года». В Москве, в широких кругах читателей и даже среди университетской молодежи «Русский Вестник» пользовался большой популярностью; из провинциальных городов Глинка также получал выражения восторженной благодарности за свое смелое выступление против французов и защиту русской чести. Значение «Русского Вестника», как известно, не укрылось и от наблюдательного Наполеона: его посол Коленкур в 1808 году жаловался императору Александру I на некоторые статьи «Русского Вестника» и в том числе на статью о Тильзите; эта жалоба имела для Глинки неприятные служебные последствия в то самое время, когда А.Л. Нарышкин, восторгавшийся «Русским Вестником», собирался обратить на него внимание государя, как на предприятие в высшей степени благородное. Но с 1812 года Глинка пользовался уже милостями и доверием и императора Александра I: в качестве издателя «Русского Вестника» и вместе с тем ополченца он получил орден Владимира 4-й степени «за любовь к отечеству, доказанную сочинениями и деяниями», в «триста тысяч экстраординарной суммы» в полное распоряжение. Эти деньги, однако, Глинка сохранил для казны в полной неприкосновенности, что свидетельствует о несомненном бескорыстии и искренности его патриотизма. В благородстве и искренности Глинки его почитатели, впрочем, не сомневались. «У Глинки, — говорит К.А. Полевой, — не было ничего ложного, и убеждения его были всегда искренны; только подвижная природа его духа была способна к изменчивости... Одно было в нем неизменно: благородство, возвышенность души, которая и заставляла его презирать наружным и дорожить только тем, что почитал он истинным и согласным с достоинством человека»... Независимо от своих наивных патриотических увлечений, граничащих иногда с шовинизмом, — С.Н. Глинка встает перед нашим воображением как один из своеобразных борцов против Наполеона, общими усилиями сделавших великое дело спасения родины, и в то же время как одна из интереснейших разновидностей того общественно-психологического типа, который, независимо от официальной народности, но не без влияния войны с Наполеоном, складывал в нашей общественности консервативно-патриотическое направление.

И. Замотин.

«Французский вороний суп».
«Французский вороний суп».
«Беда нам с Великим нашим Наполеоном:
Кормит нас в походе из костей бульоном,
В Москве попировать свистел у нас зуб;
Не тут-то! похлебаем же наш вороний суп».
(Теребенев, «С. От.», 1812, VII).

 


[1] Ср. 1809, ч. 5, № 2, стр. 312 — «Истинная добродетель», 1809, ч. 6, № 4, стр. 97 — «Благотворительные братья-друзья», 1809, ч. 7, №8, стр. 249 — «Благотворительный купец», 1809, ч. 8, стр. 232 — «Откупщик Яков Сорочин», 1811, ч. 13, №2, стр. 91 — «Благодеяние», 1811, ч. 15, № 8, стр. 46 — «Описание великодушных поступков» и т. д.

[2] «Речь Димитрия Донского к войску перед сражением н Куликовом поле» (1812, ч. 18, №6, стр. 119), портрет Ивана Сусанина с подписью: «Умрем все за Веру и Царя-Государя» (там же, №5, стр. 1), портрет Минина (там же, №6, стр. 5), описание «подвига Прокофия Ляпунова... поборника по Вере и Отечеству во время междуцарствия» (1812, ч. 17, №2, стр. 1 и также ч. 18, №4), воспоминание о Полтавской победе (1812, ч. 19, №7, стр. 90—3), справки с тактикой Суворова (там же, №9, стр. 1 и след.). «Военные анекдоты из событий 1810 года» (1812, ч. 18, №4, стр. 81) и т.д.

 


Война и цензура.Оглавление V томаВойна и русская журналистика: «Сын Отечества».