Рассказы солдат - участников Отечественной войны 1812 года. Рассказ о Бородинском сражении отделенного Унтер-Офицера Тихонова, записанный в 1830 г.[1] «От самого Дорогобужа Француз обходил нас с правого фланга, от того и под Бородином у нас пуще всего за правый фланг опасались, и настроили там шанцев видимо, не видимо. Сказывали, будто Багратион бранился со Штабными и говорил: «Чего вы за правый фланг страшитесь? Вы берегите левый фланг!» Да его не послушали. В Бородине хороший мост, как следует на почтовом тракте. Забери только между сваями лесом, да завали соломою и землею, вот тебе и плотина. За день, а много за два, набралось бы в реке столько воды, что не то что через Колочу, а и через Войню, без мостов проходу не было бы. У нас все реки так. За год перед тем, как меня в рекруты сдали, прорвало у нашей мельницы плотину, так не то что весь покос с телегами ездили и колес, бывало, не замочишь, а ребятишки бродили, рубашонок не поднимали. Перед первым Спасом мельник сделал помощь, поправил плотину: в два дня набралось столько воды, что не то что в брод перейти, а стали с лугов лошадей перегонять: так одна, слепая, лошадь, завертелась на середине и утонула. Укрепи только получше Бородино, да и гляди, как Наполеон без мостов через реку перебираться станет. Багратионовские шанцы сам видел. Так, дрянь, и шанцами стыдно назвать. В Тарутине сказывали, будто Шевардинский редут и Раевского шанцы такие же были: ров мелкий, в колено, амбразуры до земли, и лезть через них ловко, и каждого солдата внутри видно. Коновницын повел нас к Багратионским шанцам часу в восьмом, коли не позднее. Подошли наши две бригады, а третья в кустах была, построились, ударили в штыки: Французы заметались, как угорелые (смеется). Француз храбр. Под ядрами стоит хорошо, на картечь и ядра идет смело, против кавалерии держится браво, а в стрелках ему равного не сыщешь. А на штыки, нет, не горазд. И колет он зря, не по-нашему: тычет тебя в руку, или в ногу, а то бросит ружье и норовит с тобою вручную схватиться. Храбр он, да уж очень нежен. Бутурлин говорит, что около Багратионовских шанцев, как Багратиона ранили, свалка была. Свалка была и перед тем, и после. То наша пехота оправится, вперед пойдет, то кавалерия наша пойдет выручать пехоту, то Французские шассеры наскочат на пушки, пойдут артиллеристов рубить. Горькая, Сударь, артиллерийская служба, самая тяжелая. Палят по ним из пушек больше, чем по ком-либо, и стрелки их донимают, подбивают пушки, ящики взрывают; а тут либо пехота навалит, либо конница наскачет; ружья нет, отбивайся, как знаешь, а то, жди: «Отцы, мол, родные, выручьте!» Вся беда не в свалке, а в том, что к Багратиону резервы подходили по частям. Когда мы подошли, у него, кроме Воронцова да Неверовского, и народу больше не было. За нами перестроились они, опять пошли в дело. Там подошли сводные гренадеры, как нас уже отбили; опять мы все полезли вперед, и опять без толку. Гвардейцы пришли поздно, и через овраг не переходили. Самое поганое дело подводить резервы по частям: только народ даром губить. Резерв надо вводить разом. Как Багратиона ранило, переводить нас за овраг начал Коновницын, этак, около полудня. Дохтуров приехал после. Пехота Французская за овраг не переходила, а отлеживалась за шанцами и за кустиками; кавалерия перескакивала и за овраг, бросалась на нас, а больше на гвардейцев, да те их так угостили, что долго они потом помнили, каково гвардию атаковать. Кирасиры, и шассеры заносились Бог знает куда. У нас Капитана ранило, так Унтер-Офицер с четырьмя солдатами понесли его на перевязку, и я был в носильщиках. Встречали мы убитых Французских кирасиров за второй линией. Семеновcкaя улица идет поперек поля сражения, от Француза под горку. С полевого конца там тоже шанцы были. Сказывали, что шанцы Француз занял, да гренадеры его оттуда выгнали. Как перешли мы за овраг, жарил в нас Француз из пушек часа полтора страсть как, а там много полегче стало, а этак, около вечерен, и совсем мало стали палить из пушек; палили, особенно наши, до темной ночи. А тут приказание привезли, чтобы завтра атаковать Француза. Мало его осталось, повалили мы его страсть что: он очень густо стоял, нашим пушкам ловко было палить; наших зарядов много меньше пропадало, чем Французских, да мы и стояли пореже. Повалил он, после полудня, у нас много народу, но все не столько, сколько мы у него. Коновницын, Сударь, был такой Генерал: что на смотру, что на ученьи, что на полковом празднике, что в деле, всегда одинаковый. Ловкий и распорядительный был Генерал, спокойный. А ты видишь, что начальник спокоен, ну, и сам не сомневаешься ни в чем. Про Дохтурова у нас говорили, что коли он где станет, надобно туда команду с рычагами посылать, а так его не сковырнешь. Стойкий был человек, веселый такой и добрый. Старый служака, еще с Суворовым ходил, а, пожалуй, и Румянцева помнил. Всего, значит, насмотрелся, ни чем его не удивишь. Начальство под Бородином было такое, какого не скоро опять дождемся. Чуть бывало кого ранят, глядишь, сейчас на его место двое выскочат. Ротного у нас ранили, понесли мы его на перевязку, встретили за второй линией ратников. «Стой!» кричит нам Ротный (а сам бледный, как полотно, губы посинели). «Меня ратнички снесут, а вам баловаться нечего, ступайте в батальон! Петров! Веди их в свое место!» Простились мы с ним, больше его не видали. Сказывали, в Можайске его Французы из окна выбросили, от того и умер. А то Поручика у нас картечью ранило. Снесли мы его за фронт, раскатываем шинель, чтоб на перевязку нести. Лежал он, с закрытыми глазами: очнулся, увидал нас, и говорит: «Что вы, братцы, словно вороны около мертвечины собрались. Ступай в свое место! Могу и без вас умереть!» Как перешли мы за овраг, после Багратиона, стали мы строиться. Был у нас Юнкерок, молоденький, тщедушный такой, точно девочка. Ему следовало стать в 8-м взводе, а он, возьми, да в знаменные ряды и стань. Увидал это батальонный Командир, велит ему стать в свое место. «Не пойду я, говорит. Ваше Высокоблагородие, в хвост, не хочу быть подлецом: хочу умереть за Веру и Отечество». Батальонный у нас был строгий, разговору не любил; велел он Фельдфебелю поставить Юнкера на свое место. Взял его, раба Божьего, Иван Семенович за крест[2], ведет, а он туда же, упирается. Когда б не такое начальство, не так бы мы и сражались. Потому что какое ни будь желанье и усердье, а как видишь, что начальство плошает, так и у самого руки опускаются. А тут в глаза всякому наплевать бы следовало, если бы он вздумал вилять, когда он видит, что отрок, и человеком его назвать еще нельзя, а норовит голову свою положить за Веру и Отечество. Да вилять никто и не думал». ----------------------------------------------------------------- Примечания: [1] Рассказ этот составлен из замечаний, сделанных им на прочитанную ему 5 главу I тома «Истории нашествия Императора Наполеон на Россию». [2] Перевязь и портупея, перекрещиваясь на груди, составляли собою Андреевский крест. Рассказ Георгиевского Кавалера из дивизии Неверовского, слышанный в 1839 г., в Серпухове[1]. «Я, Сударь, под Бородином мало был, потому что меня в плен взяли. Под Шевардиным мы поработали не что. Генерал наш, Неверовский, у-ва! какой форсистый был: приучил нас все больше штыком работать. Под Шевардиным настоящего распорядку не было: Француз валит с фронту, с левого фланга и с правого, а у нас когда-то догадались за гренадерами и конницей послать. Отдувайся, как знаешь. Как нас, до приходу кирасир, потеснили шибко, Батальонный наш осерчал и говорит: «Гунство! Никакого распорядка путем не сделают, а потом горячку и порют!» Под Шевардиным дрались мы ночью, как днем: деревня горела. Отвели нас назад, совсем ночь была поздняя. Под Бородином, как ударили мы в штыки, погнали Француза. Кустики тут попались, продираемся мы сквозь них: я иду, ружье взял на перевес, да прямо против целого Французского батальона и вылез. Подскочили ко мне французы, велели бросить ружье, снять перевязь и портупею, а ранца, не хочу врать, не тронули. А тут, немного погодя, подвели еще наших: драгуна, артиллериста (шибко у него голова была расшиблена), да гренадер, да пехотинцев несколько. Погнали нас в Вагенбург. Пришли мы к Шевардину, видим: сам Бонапарт на стуле сидит, насупился. Сейчас подскочит к нам какой-то, мундир весь вышит у него золотом, и спрашивает: «Какой, вы, братцы, дивизии? Какого полку?» Мы молчим. Он ко мне: «Ты, говорит, любезный, не ранен ли?» Злость меня разобрала. Думаю себе: продает, подлая душа, Отечество, да в золотом мундире и щеголяет! Я ему и сказал: «Что уж ты о нас так печалишься! Сам, чай, помирать тоже будешь? Как потянут черти твою душу сквозь ребра, узнаешь, как Богу и Отечеству изменять». А он усмехнулся, да и говорит: «Не бранись, любезный: я не ваш, а только долго в Москве жил; а отвечать ты должен, такой порядок во всех армиях заведен: и наши к вам попадутся, их у вас тоже допрашивают». Вижу, дело говорит. А тут подскочил другой, и говорит: «Какого ты есть полку? Сколько в полку солдат? Кто у вас из Генеральства забит?» Вижу, Поляк, изменник, я ему сказал: «Вот что, почтенный, я у тебя спрошу: где бы тут помочиться?» Близко Бонапарт был, а то не быть бы мне живому: Поляк покраснел, вижу, лопнуть хочет. «Гицель, кричит, кацап! Научу я тебя отвечать начальству!» – «Ладно, думаю, учи, а ты у меня свое съел!» Погнали нас в Валуево: человек больше двухсот набралось. Сердце у меня радуется: вижу, ведут и несут их раненых по всему полю, счету нет сколько. «Что, мол, голубчики, али напоролись?» На другой день погнали нас в Гжатск. Я шел с драгуном: славный солдат был, да с двумя артиллеристами. Стали мы про свою долю говорить. «Не умели мы, говорит мне драгун, умереть за Веру и Отечество: теперь в неволе всего натерпимся». Стал ему говорить я, что надобно конвой разбить и убежать: сладились мы с ним на этом, стали других подбивать: только сначала мало кто к нам приставал. На привале под Вязьмой завел я опять речь о том, что нужно конвой разбить. Говор пошел разный; иной говорит: «Не привел Бог на сражении умереть, так значит, нечего за даром пропадать». А я и говорю: «Лучше же теперь пропасть, чем дождаться, что нас заведут Бог весть куда, запишут в полки, да и пошлют на смерть: и умрешь-то не весть за что, а не за Отечество. Видали, говорю, беглых? Кого между ними нет: и Немцы, и Итальянцы, и всякие: все говорят, что неволею идут, и с нами тоже много разговаривать не станут». А драгун и говорит: «Нечего пустое говорить, а коли Господь вложил в тебя свою искру, делай, брат, как знаешь! Теперь ты нам за начальника, и мы должны слушаться тебя во всем». – «Ладно, говорю, примечай, ребята, дорогу!» Пошли мы за Вязьму, остановились в селе ночевать. Согнали нас всех в церковь. Французы составили ружья в козлы, приставили к ним часового; команда их, человек сорок, на фуражировку пошла, остальные по селу разбрелись: с нами Унтера для порядка оставили. Вижу, время и место самые способные: под самым селом, с левой стороны, лес, конвой разбрелся, да и наших голод стал донимать, ропот между ними пошел. «Стань, говорю, ребята, побольше к дверям, да как я с Унтером расправлюсь и скажу: «Раз!» высаживай двери и забирай ружья и сумы!» Упал я перед Божиею Матерью на колена: «Владычица Богородица! молюсь, помоги постоять за святую Bеpy!» – Встал я, хожу около Унтера, хочу молитву сотворить, да ни какой молитве, не научен, а Унтер ходит, заложа руки за спину, приступиться к нему неспособно. Мигаю своим, не понимают. Наконец догадались двое, завели шум и драку: Унтер пошел их разбирать. Я подскочил к нему, выхватил его тесак, ударил его со всего маху по виску: он повалился. «Раз!» кричу. Высадили мы двери, кинулись мы к ружьям: часовой выстрелил по нас, не знаю, попал ли в кого. В суматохе повалили мы козлы и всего десятка полтора ружей захватили да три сумы. На селе тревога сделалась, где-то барабан забил. Кинулись мы к лесу. «Забирай, братцы, влево, и в лесу все влево держи!» кричу я. Так куда тебе! Вправо лесок был поближе, туда почти все и бросились, а за мною пошел драгун, да артиллеристы, да человек тридцать наших пехотных. Было у нас шесть ружей да тесак. Тесак я отдал драгуну; мне, как начальнику, ружье дали. Сума была неполная, всего пришлось по шести патронов на ружье. Прошли мы лесом сажен двести, видим: овраг дpемyчий глубокий – мы в него, да по донышку влево и пошли. Слышим, вправо от нас постреливают. Переждали мы в овраге, этак с час, видим, кругом спокойно, мы и стали выбираться в гору. К свету пришли в деревню, так, дворов в шестнадцать. Оттуда нас в Юхнов доставили. В Юхнове купечество нас снарядило, а потом, через Калугу, представили нас в Главную Квартиру. В то время наша армия только что в Тарутино пришла». ----------------------------------------------------------------- Примечания: [1] Где этот Кавалер служил, со щупом в руках, заставным сторожем от Питейной Конторы. ----------------------------------------------------------------- «Чтения императорского общества истории древностей», 1872, I, с.119-121. Электронная версия подготовлена Вадимом Кутиковым. © 2003, Интернет-проект «1812 год». http://www.museum.ru/museum/1812/